Рецензии
Gazeta.ru о "Весне"
В сборнике «Весна» проза Павла Пепперштейна психоделична по-весеннему и распускается знакомым Пепперштейном из под снега, Зощенко, Хармса: все превращается во все, лик боттичеллиевой «Весны» дрожит на кончике змеи, куб полон сострадания – и читатель волен отыскивать в этом какую хочет реальность, литературную в том числе.
Павел Пепперштейн – очень русский писатель. Во всяком случае, проза у него исключительно российская. В смысле концептуальная. Автор пишет сам себе законы, строгость которых смягчается постоянным же их неисполнением.
Концепция рассказов «Весны» специально не формулировалась. Незачем, господа. Видимо, годится прежняя формулировка метода психоделического реализма, озвученная для двухтомника «Мифогенная любовь каст». Отражение реальности, рожденной измененным сознанием, – это то, что на поверхности. Рядом очищение истинного от нагромождения шаблонов и штампов. Ничто не существует само по себе, вне сложившихся представлений, растиражированных искусством. Все это можно раздробить до первородного хаоса. И из кусочков составить новое представление о том, как оно все было, пока не началось изображение художником и восприятие публикой. И появляется истинная война. Или весна.
Весна – психоделика самой природы.
Такая, брат, воля во всем, что прет из-под мертвой коры и снега. Только успевай записывать. Можно стихами: «В экстазе торопливо прорастают. И крестик вышел на поверхность. Свет. Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие… Свобода! И любовь к свободе!».
Если так уж ненавидишь шаблон, постараешься обойтись без него совсем. Совсем не удастся: на земле и в космосе ничего не осталось не изгаженного литературой. Но Пепперштейн как-то умудряется не пользоваться обычным миром, который всяк способен видеть, открыв глаза и возбудив память. Так, иногда мелькает кое-что – небо, снег. Ледяной робот, инопланетянин с антенной. Или маленький Адольф, про которого все думали, что он повесит кошку.
А он с приятелем напротив.
Отыскивал в глубине колодца прекрасное гипсовое лицо, но, к счастью, был зарезан какими-то случайными бродягами, избавившими мир походя от второй мировой войны.
Счищая сложившиеся представления с реальности, дойдешь до самых первых, сказочных. Они исходный материал разрушения на пути к подлинности.
Снова мелькают в рассказах «Весны» Фея Убивающего Домика, Колобок (маньяк-убица), Русалка, Мойдодыр весь в капельках крови.
В маленькой повести «Яйцо» из жизни двух писательских внучек-близняшек, вполне себе реалистичной (без особых изменений, но с легким сдвигом сознания), доходит и до самых первых слов. Раскладываются на новые корни и смыслы младенческие барабанчики – МА-МА, ТА-ТА, ДЯ-ДЯ. Есть и внутриутробная метафизика, связанная с серым словом «Родина». Хотя оно могло быть и побогаче, коль жизнь – бесконечная цепь превращений.
Тягу к Андерсену, как к автору, умевшему всем нравиться, Пепперштейн не скрывает.
Его русский Голливуд двойного назначения – для простаков и искушенных. Там всегда найдется тайна, убийца, замышляющий зло, странствующий, пришелец.
Двойное назначение книг Пепперштейна освобождает от ограничений в общении со слаборазвитыми.
Проза эта не отрицает метафору как способ познания мира, но ставит впереди нее метаморфозу.
Изменения и переходы персонажей и событий из одних в другие совершаются со скоростью преображения классических пластилиновых ворон. Что, безусловно, близко гаджетным простакам, сознание которых пробуждается и твердеет в клипах и компьютерных играх, а изображенное в «Весне» должно бы ими восприниматься с легкостью нарезки MTV.
Стабильна (кроме счастья всем довольного и после смерти человека) одна только верность Хармсовой форме и логике. Зачин психоделических миниатюр можно сократить, оставив от «Один человек…» лишь числительное, но явные отсылы к убийствам огурцами и связанным ничтожностью судьбам персонажей «Голубой тетради № 10» демонстрируют не верность законам постмодернизма, но фантазию, бесконечную во все пространства, но заданную точкой отсчета.
В книге много графики. Рисунки слов требуют большей определенности, которой проза Пепперштейна не предполагает.
Зато вполне убедительны и прозрачны линии атлета с головой цыпленка, восемь окружностей пробравшегося в бесноватого инопланетного существа. Картинки для тех, кто забрел случайно, на слово с обложки «Весна» и девочку с журнала «Юность».
Жаль сломавшегося на первом же монологе возмущенно-снисходительного куба и не оценившего оранжевый пушистый стульчик, зреющий в неласковой сущности инопланетянина Безвера. Он скорее всего не проберется к доступной ему андерсеновской истории дешевого зеркальца, отразившего на поверхности сентиментальный глянец с девочками-подростками, бандитами, поисками суженного, целомудренной картинкой дефлорации и прочим, и прочим, делающим книгу Пепперштейна и в самом деле местами доступной и отчасти даже весенней, как молодой и нежный труп, поднявший голову на проталине в рассказе «Подснежник».
Павел Пепперштейн. Весна. М., «Ад Маргинем Пресс», 2010.