Пресса
Букер из бункера
статья Григория Охотина
Судя по первым откликам на «Русский Букер», победа «Библиотекаря» Михаила Елизарова стала для критиков неожиданностью. Но отреагировало литературное сообщество предсказуемо: едва ли не полностью негативно. Критикам не нравится ни сам «Библиотекарь», ни идеологическая подоплека решения жюри. Это единодушие само по себе заслуживает внимания: литсообщество давно превратилось в замкнутую, идеологизированную читальню наподобие той, которую в своем романе описывает Елизаров. И это — симптом разобщенности и замкнутости всего русского общества.
«Да, вот такая она и была, наша проза в подотчетный период, с июня 2007 по июнь 2008-го (когда «Асан» Владимира Маканина еще не вышел в свет), — без слишком крупных удач, но с изрядной долей фантазии и остроумия. И выбрали из тех, кто был. Правда, совсем не лучшего», — замечает в «Ведомостях» Майя Кучерская, оправдывая решение жюри (слепившего лауреата из того, что было) текущей литературной реальностью. Анна Наринская в «Коммерсанте» идет дальше и объясняет выбор лауреата реальностью уже внелитературной: «Возможно, члены жюри нашли, что пошлость романа Михаила Елизарова совпадает с "пошлостью времени"». Многие отмечают слабость романа даже только в контексте творчества Елизарова. По мнению критиков, «Библиотекарь» настолько плох, что не стоит обсуждения — интерес представляют только причины, по которым почитаемая премия («лучшая», «единственная академическая», «самая престижная» и пр. пр.) вручена неправильному с их точки зрения кандидату. Например, Лев Данилкин в своем блоге пишет о тенденции наших литературных премий «сознательно или бессознательно <тянуть> на свет божий то, что имеет отношение к ИСТОРИИ, точнее, к «правильной» версии истории». «Библиотекарь» весь пропитан ностальгией по Советскому Союзу, а это сейчас — идеологически выдержано.
Премия и ее кухня — развлечение исключительно для литсообщества, читателю, если он вообще склонен придавать значение премиям, интересен только сам роман. Но сообщество литературных критиков находится в глухой оппозиции к читателю и, подобно главному герою Елизарова, «библиотекарю» Алексею Вязинцеву, живет в своем собственном бункере: в собственной реальности, где значима сложившаяся система оценок, кодов и взаимоотношений, а не рецензируемые тексты. Я допускаю, что текстов критики и вовсе не читают: как недавно написал в своей колонке Николай Александров, на большинство просматриваемых книг хватает времени песочных часов — минута-другая, не больше. В описываемой мной ситуации литкритического бункера оно и оправдано: для того чтобы поместить новый текст в ту или иную ячейку уже сложившейся классификации, и впрямь много времени не надо: считывание дискурса и расстановка тэгов — дело нехитрое.
«Библиотекарь» при беглом просмотре действительно оставляет очень тягостное впечатление — и по своим литературным свойствам, и по смысловой нагрузке. Вторично по отношению к Сорокину и Пелевину — возможно, я бы добавил еще Толстую: ну да они ведь и в первичном своем проявлении, на мой вкус, тошнотворны. Совок и ностальгия по нему лезут с каждой страницы романа, просачиваются между строк стилистикой, долбят риторикой, давят атмосферой — тоталитарной и серой, охватывают холодом и безнадегой. Яйца еще и всмятку не сварились, а уже все понятно — роман слабый, да еще идеологически чужой, очередной пример серости нашего времени.
Я не критик, и у меня нет песочных часов, поэтому я смог выполнить те два правила чтения — Непрерывность и Тщание, которые, как придумал в «Библиотекаре» Елизаров, обязательны для мистического воздействия текстов крепкого совписовского середнячка Громова, вокруг которых закручивается действие романа. Мнение членов жюри, по своей социальной принадлежности состоящих в той же идеологической читальне, что и недовольные критики, наводит меня на мысль, что первые просто стали единственными в литсообществе читателями, вдумчиво и целиком прочитавшими «Библиотекаря». В присуждении роману «Русского Букера» нет ничего странного; «Библиотекарь» не наполнен выверенной идеологизированной историей — он вообще не о ностальгии по СССР. И не выбивается из той премиальной логики, которая ранее уже привела к получению «Букера» Михаилом Шишкиным за «Взятие Измаила».
Сразу разделаюсь с «ностальгией»: автор прямым текстом дает понять, что герои ностальгируют по «небесному Союзу», по тому, чего не было, по pax soveticus, обретшему вечную жизнь в кино, песнях и совписовской литературе. Это, конечно, и есть ностальгия, но ни про какую соответствующую духу времени интерпретацию истории говорить не приходится. Не заметить пронизывающую роман трагедию людей, которые жили — и в романе продолжают жить — не реальностью, а мифом, может разве что автор, не ведающий, что творит, и критик, не читающий между строк.
«Библиотекарь» целиком посвящен разрыву реальности, погружению людей в виртуальное пространство мифа и собственного вымысла (недаром, помимо Сорокина—Пелевина—Толстой, «Библиотекарь» непредставим вне культуры ролевых игр и компьютерных стрелялок). В то время как Осип Мандельштам беспокоился по поводу «разрыва связи времен», Надежда Мандельштам писала про трагедию разрыва социальных связей и именно этим объясняла и революцию, и Гражданскую войну, и последовавшую нечеловеческую советскую реальность. В «Библиотекаре» описаны обе трагедии, которые, по сути, и нерасчленимы. Все герои Елизарова — асоциалы, и не по призванию, а по анкете — бессемейные, безработные, бомжи, урки, жильцы домов престарелых. Что в их жизни, что в романе реальность времени — девяностые — отсутствует, важно только то, что они — хоть и за кадром, но на дворе. А герои — не при дворе: они, потеряв или порвав остатки социальных связей, закупориваются в своей реальности, в которой время — советское. Им комфортно — они счастливы, но это счастье игрока Second Life, который в реальной жизни — или физический, или социальный, или духовный инвалид.
Героев Елизарова инвалидами сделала потеря страны — как настоящей, так и мнимой, небесной. Они замурованы в своих бункерах и читальнях потому, что и та страна, которую они потеряли, была мнимой. В той, общей для всех виртуальной реальности СССР они жили в такой же искусственной читальне, потому что разрушение социальных связей и подмена реальности мифами и искусственными социальными отношениями произошла не в 80-е и не в 91-м, а как минимум в 1917 году. Про это Елизаров уже не пишет. Про это пишет Шишкин. И эти пересечения по теме и духу двух противоположных по смысловой партийности авторов можно не заметить, только если ты сам бытуешь в собственном выдуманном мире. И Шишкин, и Елизаров пишут про потерю страны — просто они, страны, у них разные. Роднит эти страны их потерянность и мнимость.
Романы Елизарова и Шишкина, а также поляризованная реакция критиков на эти два романа, напомнили мне впечатления моего римского друга с русскими корнями от посещения Амстердама. По его наблюдениям, толерантность и либерализм портового города строится не на готовности понять друг друга, а на полном неприятии чужой модели поведения и вытекающим из этого обособлении.
Модель голландского общества — это модель сосуществования различных субкультур, следующих принципу «живи и дай жить другим»: в рамках своего гетто дозволено все, что не мешает окружающим, хотя официально ничего не разрешено. России еще далеко до такого наплевательского отношения друг к другу — в начале 1990-х политические форумы проходили в переполненных троллейбусах, где герои Елизарова рвали глотку в спорах с героями Шишкина. Накал страстей, очевидно, спадает — ведь еще в 1920-х годах они рвали глотку друг другу, что не приводит, заметим, к голландской толерантности, но укореняет обособленность. Одно гетто уже не понимает и просто не хочет понимать языка и чувств другого. В этих воинствующих гетто живут несчастные люди с ограниченными колючей проволокой идеологии социальными связями. Елизаров назвал эти гетто читальнями.
Утверждения об отсутствии в России общества, его бесхребетности уже успели надоесть, но разобщенность как была, так и остается нашей главной трагедией. То, что эта разобщенность строится на мифах — мы все потеряли Россию, кто когда, кто какую, но той России, которую мы все потеряли, никогда и не было — естественно, поскольку истина не разъединяет. Обособленность подпитывается и порождается разобщенностью читательской: одни гетто читают Мандельштама, другие — Пастернака. Одни — Елизарова, а другие — Шишкина. Можно бы и радоваться, видя в процессе геттоизации России лишь рост субкультур, расцвет плюрализма и различие вкусов, позиций и мнений, если бы у всех гетто было бы хоть что-то общее. Не ценности, так язык коммуникации. Страна. Но она, Россия мнимостей, всех и разделяет, а русский язык, отрываясь от России сущностей, перестает быть общим пространством и лишь создает все новые гетто. Выход из разобщенности — путь из гетто, его-то нам и продемонстрировало жюри «Букера».
И спасибо ему за это. Читая Елизарова, я почувствовал общность с теми самыми бабками из троллейбуса девяностых, с форумными троллями и прочим контингентом, ностальгирующим по совку. У нас есть общее — потеря, и хоть потеряли мы разное и наши реальности порой даже враждуют друг с другом, чувства, которые homo soveticus испытывает сегодня из-за «главной геополитической катастрофы XX века», — а я из-за «главной гуманитарной катастрофы XX века», — одинаковые. И понимать это мне необходимо, потому что именно понимание превращает Другого в человека.