Пресса
Онлайн-конференция в РИА-новостях с финалистами "Большой книги"
ответы на вопросы
* Сергей Верещагин:
Если я правильно понял "Андерманир штук", то главный герой в нем может всё, но выбирает невмешательство в божий промысел. По-моему, он совершенно прав, но трудно ли Вам как писателю было удерживать его от чудотворства? И не сожалеете ли Вы, что не позволили ему развернуться от имени всего нашего обманутого поколения?
* Евгений Клюев:
Очень серьёзный вопрос, Сергей, спасибо Вам за него. Спасибо и за то, что Вы сочли возможным применить к себе использованное в моем романе определение Вашего поколения как обманутого – определение, конечно, жестковатое, но, получается, не безосновательное. Разумеется, Вы поняли роман правильно: каждый читатель – независимо от того, как именно он понимает текст, – всегда понимает его правильно. Я, во всяком случае, исхожу из этого. А вопрос Ваш затрагивает сразу три больших темы: как далеко могут распространяться человеческие возможности (1), что в литературе понимать под сопротивлением материала (2) и всемогущ или не всемогущ пишущий (3). В этом порядке, с Вашего позволения, и буду отвечать. На самом деле, я не очень знаю, всё ли может Лев и может ли он больше, чем может каждый из нас. Этот вопрос я оставил в романе открытым, хотя мне - тем не менее! - весьма отрадно слышать Вашу, такую высокую, оценку возможностей Льва. Не думаю, что сам Лев обязательно разделил бы ее: как раз на этот вопрос на протяжении всего романа он и пытается себе честно ответить – во всяком случае, до тех пор, пока не убеждается, что однозначно ответить на него ни он, ни кто бы то ни было не в состоянии. А коль скоро это так, брать на себя ответственность за наведение порядка в окружающем нас мире преждевременно и опасно. Хотя ведь именно это, увы, и делают те, кто считает себя немножко-Господом-Богом: от исключительных способностей всего один шаг до наделения себя самого исключительными правами. Мне кажется, человечество сильно выиграло бы, если бы людей, считающих себя исключительными, было меньше и если бы каждый из нас сохранял в себе кротость по отношению к мирозданию. Что касается второй темы, сопротивления материала, то я, по опыту моего более раннего романа, "Книги Теней", знаю, что удержать героя от совершения того или иного поступка – если герой действительно хочет совершить его – невозможно. И потому в "Андерманире штук" я смиренно шел за героем и был готов прийти туда, куда приведет меня он. Мне не было трудно удерживать его от чудотворства, поскольку чудотворства он себе и не позволял. Чудотворство позволяло себе – как правило, не имея для этого достаточных оснований – большинство из тех, кто был вокруг главного героя (я имею в виду линию Ратнера): наблюдая за ними, Лев учился понимать, что развернуться – хотя бы и от имени обманутого поколения – означало бы уподобить себя тем, кто не ведает, что творит, и слепо уверен в своем праве кроить жизнь по собственным меркам. А по поводу того, всемогущ или не всемогущ пишущий… видите ли, я ведь ровно в той же степени не считаю, что и автор наделен правом кроить текст по своему усмотрению: начав тот или иной текст, мы уже приняли правила игры, этим текстом диктуемые. Стало быть, авторскому произволу здесь с самого начала не место – и я убежден в том, что не вправе позволять или не позволять герою предпринимать те или иные шаги, принимать те или иные решения… Если Слово изначально тоже принадлежит Богу, кротость по отношению к Слову необходима вдвойне.
* Наталья, Санкт-Петербург:
Что Вы предпринимаете, когда Вам вдруг становится ни с того ни с сего грустно? Когда вдруг накатит сплин, боретесь с ним или отправляете в тихое плавание, а может выгодно его используете?
* Михаил Гиголашвили:
Да, стараюсь использовать. Во время стресса или сплина проза пишется очень хорошо, куда лучше, чем во времена спокойствия. Иногда мне кажется, что я пишу, чтобы не сойти с ума. Но, в принципе, любое творчество очищает, возвышает, защищает, раздвигает горизонты души, обтачивает разум, омолаживает мозг. Это универсальное средство от душевных болезней, хотя, как и каждое лекарство, в иных случаях и в больших дозах оно само может стать причиной этих болезней, безумия и смерти.
* Евгений Клюев:
Увы… использовать что-либо – а уж тем более использовать выгодно! – я никогда не умел и до сих пор не научился. Кто-то считает это моим главным недостатком, кто-то – главным моим достоинством. Но, как бы там ни было, я принадлежу к людям с очень оптимистическим взглядом на жизнь: в том смысле, что состояния беспричинной грусти мне незнакомы. Так что… если нечто подобное и случается со мной, я, наверное, этого не замечаю. У меня обычно не бывает времени на то, чтобы задать себе вопросы типа: как ты в данный момент себя чуствуешь, весело ли тебе, не испытываешь ли ты тоски? Хотелось бы думать, что я человек, которому удалось воспитать в себе дисциплину чувств: в наборе профессиональных черт писателя эта черта представляется мне главной, иначе – разнесёт… Но Ваше соображение насчет "тихого плавания" – оно мне нравится.
* Ирина , Москва:
Хотела поблагодарить за новый роман. И спросить, как часто Вы бываете в Москве? Чтобы Вы могли сказать (или написать) об этом городе сегодня? Спасибо!
* Евгений Клюев:
А я, Ирина, хотел бы поблагодарить Вас за то, что Вы мой новый роман прочитали! В Москве же я бываю гораздо реже, чем хотелось бы, обычно два раза в год, когда мои студенты на каникулах… и наблюдаю, что Москва все больше и больше превращается в самостоятельное государство, управляемое некими… ммм, невсеобщими законами. Не знаю, испытываю ли я радость или грусть по данному поводу, – с моей точки зрения, этот процесс, скорее всего, просто логичен, поскольку мистический потенциал города настолько велик, что Москва, опять же по-моему, вполне заслуживает особого статуса.
* Арсен:
Нравится ли Вам жить в Германии? Скучаете ли вы по Грузии? Не смущает, что немецкий менталитет достаточно сильно отличается от Вашего родного?
* Михаил Гиголашвили:
Я страну и судьбу не выбирал: был в 1991 году приглашен на работу в универси-тет земли Саар, поехал и остался. Точнее, жизнь оставила. С Грузией сейчас телефонная, авиа- и прочая связь хорошая, там живут мама, сын с семьей, родственники и друзья, я часто бываю там, звоню почти каждый день, не чувствую себя оторванным от жизни моих близких. Конечно, германский менталитет – вещь непростая, особая, среди его составляющих – пунктуальность, добросовестность, старательность, исполнительность, тщательность, профессионализм, упорство, законопочитание и законопослушание, подчас возведенные в слепой культ или доведённые до полного абсурда, к этому надо привыкнуть и знать правила поведения. Но, поняв, привыкнув и вжившись в эту жизнь, начинаешь сам функционировать по этим законам и удивляешься раз-гильдяйству, неисполнительности, хамству, халатности, неумелости, пофигизму, хапужничеству, беспределу, головотяпству, дилетантизму, царящих в некоторых странах. Дело привычки. В Европе жить комфортно, спокойно и безопасно, человек может себя реализовать в тех областях социума и науки, которые его привлекают, тут функционируют все сегменты общества.
* Наташа, Москва:
Многие считают книгу Томмазо Компанелла "Город Солнца" проповедью коммунистического общества. То, что для Кампанеллы было идеальным обществом, для нас сейчас - антиутопия и ужас? Как Вы считаете?
* Евгений Клюев:
Видите ли, у меня – я счастливый человек! – хватает скепсиса в обоих направлениях: я не обольщаюсь по поводу утопий и не ужасаюсь по поводу антиутопий, отдавая себе отчет в том, что и те, и другие, уже по определению, гиперболы, преувеличения. И, как всякие преувеличения, с легкостью меняются местами, переходят друг в друга при первой же возможности. Поэтому меня совсем не удивляет тот факт, что трогательная кампанелловская сказка может обернуться советским ужасом, а советский ужас – снова превратиться в сознании наших современников в трогательную сказку. Скажем, Дания – та страна, в которой я сейчас живу, считается самой счастливой на земле, но у меня, слава Богу, достаточно здравого смысла, чтобы не принимать подобных характеристик всерьез… в определенном возрасте начинаешь понимать, что "идеальное общество" потому и называется идеальным, что ему ничто не соответствует в действительности.
* Людмила:
Ведете ли Вы сейчас работу над каким-нибудь новым романом или находитесь в творческом отпуске?
* Михаил Гиголашвили:
В таком деле, как проза, творческого отпуска не может быть по определению – даже если человек не пишет нового текста, он возится со старыми или обдумывает (часто неосознанно) будущие. Некоторое время я был в простое, потом начал набрасывать повесть, которая стала разрастаться. Почувствовав это, я купил пу-тевку в Испанию, взял с собой компьютер и провел две очень продуктивные недели: на пляже писал, потом перепечатывал, правил. Был наедине с собой, своими мыслями и языком (вокруг звучала только испанская и французская речь), голова работала, как агрегат, без остановки. Что получилось – пока не знаю и никому не показываю. Текст должен отлежаться, чем дольше – тем лучше. Надо забыть его, чтобы потом прочесть новыми глазами и увидеть плюсы и минусы, просчеты и удачи, длинноты и повторы.
* Евгений Клюев:
Хорошо бы иметь возможность ответить: я, дескать, в творческом отпуске. Но – увы, такой возможности у меня нет: состояние творческого отпуска мне тоже незнакомо. Я нахожусь в самой середине нового романа – и опять не знаю, куда он меня приведет… или заведет.
* Наталья, Санкт-Петербург:
Евгений Васильевич, буду рада получить ответы на следующие вопросы, заранее большое спасибо! 1.Как Вы даете имена своим персонажам? Случайны ли Петропавел и Петр в двух романах? Иными словами - играет ли для Вас роль значение имени? Лев - сначала появилось имя потом история со зверем, заметающим хвостом следы и спящим с открытыми глазами, или наоборот? 2. Еще вопрос от моей подругии Марии, которой я дала прочесть Ваш роман "Аднерманир штук". Она говорит, что очень удивилась и расстроилась даже тем фактом, что главный герой все время пытался оказаться по ту сторону Слова, а в итоге в него - в слово "Лев" превратился.. Тут какая-то загадка-запутка :)?
* Евгений Клюев:
Спасибо и Вам, Наталья, за Ваши вопросы… основательные какие вопросы-то! Ну, во-первых, что касается имен. Это, с моей точки зрения, действительно один из кардинальных вопросов литературы, но – увы: тут со мной всё совершенно непонятно, поскольку имен персонажам я, вообще говоря, не даю. То есть не существует момента, когда тот или иной персонаж безымянен, и я раздумываю, какое бы имя ему дать: персонаж появляется вместе с именем как неотъемлемой своей чертой. Вот и получается, что имя просто не может быть другим. Но оно, понятно, не может быть и "каким угодно" – так что я понимаю желание читателей усмотреть в имени некий умысел. Применительно к тому, что я пишу, противоречие это разрешается, следующим, видимо, образом: в моем случае имя – не столько мой умысел, сколько некий промысел… скорее всего, не имеющий отношения ко мне. Петропавел из "Между двух стульев" и Петр из "Книги Теней" – подключим сюда еще и Петю Миронова, одного из основных персонажей "Андерманира штук", – для меня имена, занесенные в сознание извне… библейским, может быть, ветром: идея ученичества. А вот Лев… он тоже появился вместе с именем – и тогда я еще определенно не знал, какие ветры будут дуть в моем романе. Но гадалка сказала Леночке, что та родит зверя… а дальше всё уже – и заметание следов, и сон с открытыми глазами – случалось само собой. Я, видите ли (несмотря на постоянное желание критиков уличить меня в "богатой фантазии"), не считаю себя автором, который много придумывает. Право придумывать, как мне кажется, и вообще не за писателем – этим правом обладает только жизнь, причем все равно, жизнь предмета или жизнь слова, а я послушно иду за жизнью, стараясь не отвлекаться, а уж тем более – не придумывать. Да у меня и времени на "придумывать" обычно не бывает: слишком уж много внимания требуют от меня обычно мои герои… Теперь по поводу вопроса Марии – пусть Мария простит меня за то, что я ее расстроил (тут улыбка… в адрес Марии!), только ведь Лев-то как раз и прилагал все усилия к тому, чтобы "не ходить на ту сторону слова": он даже ни разу, по-моему, не употребил слова "умер" применительно к уходу деда Антонио из жизни. Вообще говоря, романным фигурам запрещено – причем не мною – пересекать границу между текстом и жизнью: они должны оставаться "в мире слов". Пересечение этой границы, то есть смешение жизни и искусства, является, на мой взгляд, единственным, что действительно способно разрушить мир, и в истории литературы только очень немногие авторы позволяли своим героям перейти границу. Один из них – Сервантес, который во имя сохранения целостности мира вынужден был лишить героя рассудка. Что касается Льва, который, как сказано в романе, "и всегда был только словом. Словом ЛЕВ"… – тут я решился только на то, чтобы последней строкой зафиксировать момент перехода границы. А вот куда отправится Лев после пересечения границы – в жизнь, в смерть, в сердце читателя – это решать не ему и не мне. Это решать вам, потому как тут действительно загадка, но разгадки она требует индивидуальной.
* Марина Георгиевна, Москва:
Добрый день! "Андермнир штук" - роман с переплетением множества сюжетных линий. Каждая линия представляет особый мир. Когда доходишь до конца становиться понятно, это не отдельные рассказы, а параллельные миры, существующие одновременно. Интересно, когда Вы начали писать роман, был ли у Вас хотя бы набросок плана романа? С уважением, Марина Георгиевна.
* Евгений Клюев:
И Вам добрый день, Марина Георгиевна, – и тоже спасибо за чудесный вопрос, а также за то, что роман не кажется Вам хаотичным. Я, по совести сказать, немножко опасался, именно этого: что роман может показаться именно перегруженным параллельными мирами. Рад услышать, что это не так. А насчет "наброска плана романа"… видите ли, "Андерманир штук" – роман и для меня весьма странный. Начат он был (под совсем другим названием, "На вас не та шляпа") еще в 1984 году и близко к середине 1985 года почти дописан (заметьте, именно дописан, от руки: мы говорим сейчас о докомпьютерном времени) – по следам, что называется, "Книги Теней". Почти дописан и – оставлен: на целых, получается, 25 лет, в течение которых много чего произошло в моей жизни, но роман (восемь мелко исписанных общих тетрадей) я возил с собой, куда бы ни направлялся. Я не заглядывал в тетради, роман сам собой устаревал – и я, честно говоря, в какой-то момент уже поставил на нем крест, решив, что ни править, ни издавать его больше не имеет смысла. Но, слава Богу, есть поблизости от меня некоторое – предельно малое, доложу я Вам – количество людей, которым то, что я пишу, дорого больше, чем мне. Одному из них, моему большому другу и литературному представителю в России Наталье Васильковой, удалось в конце концов убедить меня вернуться к роману… не буду даже говорить, каких сил ей это стоило, но я вернулся и… – и не нашел романа. То, что содержалось в восьми тетрадях (недавно они были уничтожены), оказалось никуда не годным и устаревшим без-на-деж-но. От прежнего романа в новом сохранилась только одна глава, первая, а дальше… дальше "Андерманир штук", теперь у романа было такое название, как с цепи сорвался, уводя меня все дальше и дальше от первоначального варианта. Никакого плана, разумеется, не было: роман писал себя сам, я едва успевал за ним. О том, чтобы "сводить сюжетные линии", и речи не было: так что я просто с огромным удивлением наблюдал за тем, куда все идет, и гадал, приведет ли оно куда-нибудь. Но теперь и Вы, и я знаем: привело. Едва ли я мог бы обозначить это место на карте, тем более – на карте Москвы, но место это меня более чем устраивает. Очень надеюсь, что и Вас тоже!..
* Ольга Владимировна:
Вы приезжали на Московский книжный фестиваль в начале лета после очень длительного отсутствия в стране. Каковы Ваши впечатления от нынешней России?
* Михаил Гиголашвили:
Времени и впечатлений было слишком мало, чтобы их можно было систематизи-ровать: я был всего 5 дней и в основном находился на фестивале или среди друзей. Но неприятно удивили высокие цены, пробки на дорогах и плохая экология. Да и Москва – отнюдь не Россия, и представления о ней вряд ли дает. Приглашают пожить в Пермь, Нижний Новгород, Челябинск. Если будет возможность – обязательно воспользуюсь приглашением, хочется увидеть, как живется людям в провинции.
* Анна Валерьевна:
Как Вы оцениваете жизнь в Грузии сегодня? Изменилась ли там ситуация по сравнению с той разрухой, которую Вы описали в романе "Чертово колесо"?
* Михаил Гиголашвили:
Ситуация изменилась неузнаваемо, и не только внешне, но внутренне, в душах людей, прошедших чистилище гражданской бойни и развала системы ценностей. Активно и реально решаются важнейшие задачи: рост инвестиций и свободных торговых зон, создание рабочих мест, развитие туризма, компьютеризация нации, обучение её мировому языку общения, английскому, ремонт, реконструкция и са-нирование старых зданий в Тбилиси, Мцхете и других городах. Практически искоренена бытовая коррупция, успешно идет борьба с наркоманией, что оказалось для меня полной неожиданностью, так как я думал, что колесо зла будет наматы-вать обороты, как дьявольский перпетуум-мобиле, и не видел сил, могущих остановить этот зловещий процесс. А оно, оказывается, было в силах остановиться. Что было причиной? Трудно сказать. Может быть, это древнее христианство, на генном уровне, еще раз спасло Грузию?.. Или борьба Саака-швили с преступностью была успешной?.. Или люди просто устали от лжи, насилия и беспредела?.. Или всё вместе?.. Кстати, в обществе можно наблюдать неподдельную свободу слова и гласность: я был поражен остротой критических передач оппозиционных каналов, когда в сентябре был в Тбилиси. Словом, многого не узнать, со многого можно брать пример. А всё в целом – интереснейший материал для романной прозы.
* Екатерина:
Всегда, когда я читаю романы, мне интересно, насколько реалистичны описанные в нем события. Каким образом автору удалось так ярко их описать, дать представление о том, какова была жизнь в определенный период времени. То же самое меня заинтересовало и после прочтения Вашей книги "Чертово колесо". Является ли этот роман воспоминаниями, обличенными в литературную форму?
* Михаил Гиголашвили:
По большому счёту, каждая запятая и каждая буква в тексте – это сам автор, его клонное, размноженное "я", куда включены его воспоминания, ощущения, чувства, стрессы, депрессии, взлеты, падения, угрызения, чаяния, стенания, надежды и т.д., которые он распределяет распределяет среди своих героев (чем писатель талантливее – тем убедительнее у него это получается). Реализм отнюдь не предполагает списывания с натуры, одиночных и единичных фотографий. Реалист накапливает впечатления, эмоции, мысли, а потом типизирует, сгущает, взбалтывает, соединяет, стягивает их в каком-либо одном, вымышленном персонаже, в т.н. типичном, собирательном герое. Конечно, роль воспоминаний велика, но они – только составная целого. Образно говоря, молодой писатель часто (чаще всего) пишет о том, что было с ним лично, зрелый автор – о том, что могло бы было быть, если бы..., а старый матёрый писака – о том, чего уже никогда быть не может, но хорошо бы, чтобы оно было…
* Александр:
Когда Вы пишете новый роман, Вы стараетесь сделать его доступным для максимально большой аудитории или для Вас самое главное – это собственное самовыражение?
* Михаил Гиголашвили:
Кончено, я думаю о читателе и напрочь не принимаю жеманные снобистские салонные разговоры некоторых (тем более профессиональных) писателей о том, что для них главное – самовыражение, а там хоть трава не расти. Мне кажется, раз пишешь, то уже для кого-то это делаешь – а так зачем бы и писать?.. А раз для кого-то – то надо этого кого-то (читателя) уважать, не путать его, не морочить ему голову, не темнить и не юлить, а говорить прямо, если есть что сказать (обычно к затемнениям и всяческим играм прибегают тогда, когда не хватает оригинальных мыслей, идей или образов). В этом смысле русские классики – для меня пример: все они без исключения заботятся о читателе, общаются с ним, обращаются к нему, советуются, объясняются, флиртуют, извиняются... Жаль, что сейчас это старомодное уважительное беспокойство о читателе очень не характерно для многих совре-менных авторов, кидающих читателям обрывки текстов и пласты центона, как кости – собакам под стол: пусть там разбираются, что я, великий, хотел сказать и что откуда украл-подправил-переписал!
* Евгений Клюев:
Ни то, ни другое, видимо. Самое главное для меня не читатель (извините!) и не писатель, самое главное для меня – роман… свободное пространство, строящее само себя. Я, как уже говорил, терпеть не могу зависимости, но – настало время признаться – есть одна форма зависимости, которую я всегда готов принять с благодарностью: это зависимость от капризов и причуд текста, зависимость от характеров героев, зависимость от любой предшествующей строки, зависимость от романа, создаваемого силой, которая больше – выше! – чем писатель и читатель, взятые вместе. На этом фоне любой разговор об ответственности писателя перед читателем и даже об ответственности писателя перед самим собой – беспредметен. Единственная форма ответственности, которую я признаю, – ответственность перед словом, но определяется мера этой ответственности не теперь и не здесь.
* Марк:
Михаил Георгиевич, могли бы Вы сказать, что какие-то классические авторы имели на Вас влияние? Возможно, чей-то стиль письма сыграл роль в формировании Вашего собственного?
* Михаил Гиголашвили:
Очевидное влияние имел Достоевский: я его полюбил еще в школе, потом около 10 лет, когда писал диссертацию, ничего, кроме текстов, записных книжек, писем, набросков, черновиков Достоевского не читал. Но в целом меня сформировала вся русская классическая проза, особо выделю "Житие" протопопа Аввакума, "Недоросль" Фонвизина, "Отцов и детей" Тургенева, "Мелкого беса" Сологуба, "Петербург" Белого, "Мастера и Маргариту" Булгаков, "Одесские рассказы" Бабеля, "Котлован" Платонова, "Защиту Лужина" Набокова, "Колымские рассказы" Ша-ламова, "Один день Ивана Денисовича" Солженицына, "Дожить до рассвета" Быкова. Из мировой классики - книга Экклезиаста, басни Эзопа, комедии Аристофана, "Декамерон" Боккаччо, рассказы Эдгара По и Мопассана, "Превращение" Кафки, "Посторонний" Камю, романы Хемингуэя, Маркеса, Генри Миллера, Макса Фриша, рассказы Чарльза Буковски. А стиль меняется с годами. Был, например, период, когда я пытался писать суперсухую, лаконичную, голую прозу, работать только связками "существительное + глагол", без красок, оттенков, деталей. Или, наоборот, писал абзацы по несколько страниц без продыху. Мне кажется, что творчество предполагает бесконечный эксперимент, и горе тому, кто остановится и скажет "вот тут мне нравится, тут я останусь и дальше не пойду!". Он может завязнуть в тине, захлебнуться в болоте. Художники и писатели – вечные странники духа на дорогах времени.
* Мария:
Михаил, скажите, пожалуйста, почему вы считаете важным рассказать о том, что происходило в Грузии в период развала Советского Союза?
* Михаил Гиголашвили:
Судьбе было угодно, чтобы все мы стали свидетелями и участниками круше-ния надежд всех народов на светлое будущее коммунизма, одновременно и мо-гильщиками Союза, и его последними летописцами. Если не мы, то кто оставит свидетельства о крушении Титаника-Атлантиды-СССР: о людях, его населявших, о нравах, морали, эстетике, быте, еде, моде, интиме, взаимоотношениях - словом, обо всём, что свойственно этому великому и трагически завершившемуся экс-перименту, где Грузия была одной (и очень типичной) из составных частей цело-го?.. Впрочем, все писатели, хотят они того или нет, хронисты своих эпох.
* Полина:
Вы бы назвали себя счастливым человеком?
* Евгений Клюев:
Уже даже и назвал – при ответе на другой вопрос, чуть раньше. Я счастлив потому, во всяком случае, что у меня нет завышенных требований к жизни, а значит, нет и разочарований. Это тоже из области дисциплины чувств…
* Михаил Гиголашвили:
Не думаю, чтобы мыслящий человек мог долгое время чувствовать себя счастливым (кроме душевнобольных). В целом, наверное, да - я счастливый человек, занимаюсь любимым делом и в моменты работы над текстом (или коллажом) ощущаю сильные подъемы духа. И стараюсь следовать словам Фонвизина: "Человек, который живет по законам природы, всегда счастлив, а тот, кто живет по законам людей – всегда несчастлив". Действительно, человек – существо сумасбродное, капризное, неблагодарное, подчас нагло лезущее на голову судьбе, ему всегда чего-то не хватает для полного счастья. Тем, кто живет по законам людей, т.е. покупает яхты, дворцы, самолеты, острова и обедает за 220 тысяч фунтов - следовало бы напомнить притчу о счастливом мудреце Диогене, который имел четыре вещи: хламиду, суму, посох и чашку, но разбил чашку, когда увидел, как какой-то мальчишка пьет воду просто из ладоней, воскликнув: "Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись!". Мне искренне жаль людей, обуянных бесом на накопительства и роскоши - им неизвестны истинные радости жизни.
* Аркадий Павлов:
Как Вы думаете, способствует ли премия "Большая книга" развитию литературы на русском языке?
* Евгений Клюев:
Мне очень трудно ответить на этот вопрос – тем более сформулированный таким образом, то есть конкретно по поводу премии, в списке претендентов на которую находится и мой последний по времени роман. Ограничусь тем, что скажу: любая литературная премия есть форма проявления внимания к литературе и уже этим, видимо, оправдывает свое назначение. Но едва ли какая-либо литературная премия может служить ориентиром для пишущего: если это случилось – пишущий погиб, поскольку ориентация на что бы то ни было, кроме того, что Махатма Ганди называл "тихим внутренним голосом", видится мне занятием бессмысленным и, значит, непродуктивным. Нельзя зависеть ни от кого и ни от чего – безразлично, пишешь ли ты роман или исследуешь набор хромосом, поскольку любая форма зависимости в конце концов уничтожает то, что для тебя дорого.
* Михаил Гиголашвили:
Наверно, любая премия способствует пропаганде (а значит, и развитию) литературы. А будущее отсеет зёрна от плевел и покажет, где было развитие, а где - топтание застоя. Судя по истории литературы, жить во времени в основном остаются книги реалистического толка и типа, которые понятны широкому читателю и несут эмоционально-мыслительные заряды и посылы, в отличие от холодных игрищ и словесного трюкачества эстетов.