Рецензии
Игра и репрессия."Скунскамера" на портале Artread.ru
Люди в голом», дебютный роман филолога Андрея Аствацатурова, вызвал предсказуемое раздражение критиков и стал бестселлером 2009 года. Какая судьба ожидает новый романа писателя – «Скунскамеру» – разбиралась Татьяна Злыгостева
«Люди в голом», дебютный роман филолога Андрея Аствацатурова, вызвал предсказуемое раздражение критиков и приобрел неожиданную (прежде всего для самого автора) популярность у читателей. В 2009-м книга стала бестселлером, и вот в издательстве Ad Marginem уже вышел новый роман этого автора — «Скунскамера».
«Люди в голом» были восприняты литературным сообществом как произведение автобиографическое — жизненный путь питерского филолога-интеллигента от неприятного советского детства через не менее неприятные «лихие девяностые» к совсем уж неприятной сегодняшней реальности. Воспоминания и самоуничижительные рефлексии, приправленные острым соусом тонкой и толстой иронии по отношению к друзьям, знакомым, родственникам, коллегам и всем остальным людям, окружавшим и окружающим писателя Андрея Аствацатурова. Воспоминания обрывочные, скачущие от одного жизненного периода к другому. У самой книги в целом тоже не было никакой четко обозначенной сюжетной линии, идеи, центра. Критикам это не понравилось, читателям — очень понравилось. Копнуть глубже, вспомнить о том, что Андрей Аствацатуров — замечательный филолог, автор глубокой и нехарактерной для русского литературоведения книги «Феноменология текста. Игра и репрессия», кажется, не удосужился почти никто.
Боюсь, что «Скунскамеру» ждет похожая судьба. Формально роман о тех же героях, что и «Люди в голом». На сцене опять появляются бывшая жена Люся, лучший друг Миша Старостин, мама, папа и другие уже знакомые персонажи. Повествование снова локализовано в Ленинграде-Петербурге, и рассказчик ведет читателя протоптанными маршрутами от дома до школы, от университетской аудитории до шумного ночного клуба. Но книга — другая. И может быть, именно потому, что писалась на скорую руку, в спешке. «Люди в голом» все-таки гораздо более продуманы, четко выстроены, аналитичны. В своем первом романе автор надевает такую непроницаемую маску, настолько сильно отстраняется от местоимения, от которого ведется повествование, что мотив потерянности, одиночества и неуверенности в себе кажется недостоверным, немного показушным, а все внутренние механизмы текста оголены так сильно и перформативно, что кажется — роман не о людях в голом, а о текстах в голом. Но это, конечно же, не хорошо и не плохо, а просто характерно для данного романа и ни в коем случае не умаляет его достоинств. В «Скунскамере» автор хоть и не снимает маску, но словно бы проговаривается, теряет контроль над собственным текстом, уменьшает тем самым власть репрессивной функции авторского «я». Захватывает дыхание от неожиданных прозрений и смысловых глубин такой простой на первый взгляд прозы, в которой повествователь постоянно оговаривается: я — плохой писатель, мой текст не претендует на то, чтобы завоевать ваше внимание, он скучен, вам скучно его читать, мне — писать. Но конечно же, все это неправда. Скучать за чтением «Скунскамеры» вам точно не придется.
Голос взрослого человека, рефлексирующего по поводу достоинств собственного произведения, рассказывающего о событиях собственной же жизни, гораздо менее саркастичен, чем в предыдущей книге, хотя ирония и присутствует в тексте, но периодически (и совершенно внезапно) ироничное звучание обрывается, чтобы уступить место совсем иной мелодии: «Поднявшись на девятый этаж, я гляжу из окон своей камеры в безвольной ярости одиночества и вижу смешные формы: здания, деревья, фонари, машины, людей. Все торчит из земли, топорщится в утверждении. Как слова в плохо написанном тексте. Вот, мол, какие мы тут! Гляньте! Все тужится, вулканически, уродливо, вспучивается, выкручивается — почему именно тут? — выжав из-под себя жалкий, неуверенный, пытающийся утвердиться на поверхности даже не взвизг, а всписк. Ему бы, всему этому разлетевшемуся мусору, врасти обратно в землю, замереть. Так нет же. Пыль крутится с огромной быстротой, дрожит в воздухе, разлетается во все стороны. Под землей, в метро, — люди как лепестки на мокрой ветке. Они перемещаются вверх и вниз, чередуясь с лампами-столбиками, а из торгового павильона на площади выходят низкорослые некрасивые мужчины с роскошными букетами цветов».
А голос ребенка — здесь именно голос ребенка, но не взрослого, вспоминающего о себе, пяти-семи- или двенадцатилетнем. Ребенок боится, радуется, раздражается, чувствует себя беспомощным, не желает принимать навязанные взрослыми критерии оценки окружающего мира. Ребенок, в отличие от взрослого, уверен, что может решить самостоятельно, любить или не любить всенародно обожаемого олимпийского мишку, не менее обожаемый праздник Новый год, сказки на ночь, катание на лыжах, фильм про трех мушкетеров. Взрослый уверен в своем неотъемлемом праве на свободу уже не так сильно: «…существует только она — сцена допроса, приправленная дурно пахнущими идеалами и липким страхом», — говорит он. Он говорит, и мы понимаем, что все эти истории о детском неприятии тиранических императивов общества и взрослой растерянности перед ними же рассказывают нам о том, что природа любых человеческих сообществ, стад (от группы в детском саду до некоего подразумеваемого сообщества литераторов или литературных критиков) действительно дурно пахнет и репрессивна по своей природе. Автор романа отстаивает право на личный выбор хотя бы в отношении собственного текста, право на ненасилие над ним: «…зачем мне тянуть длинные сюжеты из мира, тянуть жилы из жизни, калечить ее и уродовать? Зачем вкладывать смысл в вещи и делать их однозначными? Собирать осколки, один за другим и склеивать их или засовывать их туда, где им совсем не место?.. Жизнь — это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б. Жизнь в книге должна выглядеть как кисть винограда, таящая в себе безмолвие, вмещающее дикость древней музыки, чтобы можно было отрывать виноградинки и пробовать их. Одни будут спелыми, сочными. Другие — яростно-зелеными. Третьи — переспелыми и уже подгнившими. Четвертые — до того горькими, что их лучше уж сразу выплюнуть, чтобы не портить желудок. Но так, по крайней мере, вы услышите настоящую мелодию взрыва, а не тиканье часов».
Но, несомненно, за выход из системы (любой) всегда приходится платить, и платить очень дорого, настолько, что непонятно — соразмерна ли эта цена товару: «Если человека не получается исправить, его вовсе необязательно ненавидеть всем сердцем. Просто стань собой, стань чудовищно одиноким и тотчас же взамен получишь сладкую жуть. Ты увидишь, как жизнь расположится у твоих ног не ровным покрывалом травы, а блестящими, отчеканенными осколками. Такими красивыми и бессмысленными, что вслед за хитрожопым черным адвокатом твое сердце, давно растерявшее всех богов, вдруг воскликнет:
— Да, черт меня дери! Старик и впрямь знал свое дело!»
А мы, в свою очередь, можем констатировать тот факт, что современная русская литература стала больше на одного писателя, писателя, который играет с текстом не в чужие, а в свои собственные игры.