Рецензии
konkurs_2011 о "Людях в голом" Андрея Аствацатурова
С сентября месяца 2009 года известный молодой профессор Санкт-Петербургского Университета филолог Андрей Алексеевич Аствацатуров провёл несколько творческих встреч, как говорится, в разных жанрах, для поклонников разных форм литературного выражения. Поэтому в апреле его можно представить: известный писатель, литературовед Андрей Аствацатуров. И всё это потому, что он наконец написал книгу. У него книг, статей, монографий и других публикаций уже предостаточно. Книга художественная, в жанре романа. Насколько мне стало известно, огромный массив написанного поначалу в LJ его надоумил собрать весь материал и, поразмыслив, сотворить нечто. Дело якобы давнее, но постепенно, в результате, неумолимое. Книжица тонкая, оригинальная, с заразительным содержанием и уже всем известной обложкой «Люди в голом».
Обличений, политических провокаций или откровений души нараспашку здесь не найти. Но о жизни бывших пионеров и маленьких диссидентов рассказано много. Образ хрупкого ребёнка как маленького героя хищного мира пребывает здесь в череде многочисленных историй. В связи с центральным образом хочу сразу напомнить ещё одного героя ещё одной очень популярной книги – героя с большой буквы, выпестованной буквы, ну допустим, «П». Это, конечно, просительная и зверская книга «Похороните меня за плинтусом». Персонаж её – персона трепетная, талантливая, но забитая до конца. Мальчонка вёрткий, сильный под волей автора, и неотвратимо беззащитный в результате всех перепетий своего смертоносного детства.
Законченный усреднённый дармоед и ублюдок, будущий носитель той же судьбы невыясненного отца, среднестатистический маргинал, со слабым здоровьем и забитым характером воплощает мерзкие замыслы на последних страницах романа, вырисованный откровенно апокалипсически для идеи о светлом детстве (которым вот только-только ублажали наши влажные глаза), характер – гротеск в абсолюте, в обстоятельствах несносной жизни – это наряженный во плоти, заряженный стихией уничтожения, напичканный лекарствами от смерти.
Писателю, сыну режиссёра и актрисы, внуку актёра, Павлу Санаеву, весь им выдуманный мир лишь иллюзион, а предлагаемые обстоятельства явно причины и следствия огромного механизма формы, где содержание истинный гротеск для смеха, ностальгических минут и, видимо, немалых представлений о жизни совсем другой. И всё же этот механизм работает крайне слажено, а содержание, на первый взгляд, в простой форме очень трогательны для чужого читателя, которого он желает увлечь, но главное – доступны для несведущего чужака. В таком случае, о чём желал написать Санаев, что спрятано, порвано, сожжено в камине или ещё прячется для будущих замыслов – всё исключительно ясно. Любимый, незамысловатый проказник-мученик, народный герой, народный мальчишка.
Один из первых романов Павла Санаева заслуживает отдельного подробного разговора. А что же писатель-герой-не герой-Андрей-не Андрей, мальчишка со сложной фамилией и тяжелым характером в череде наших бренных дней – Аствацатуров?
Чрезвычайно схожую тему поднимает он на страницах своего короткого романа. Первый вопрос, что возникает ещё в минуты чтения – это он? А второе, может быть, редкое, ощущение неловкости на «подсмотренную жизнь». Характерно, в романе нет эротических сцен, «люди в голом» переживают стыд в умах уже прочитавших и в их же мнениях они выказывают свою «обнажённую и незащищённую душу». Преувеличенный экзистенциализм спрятан в простейшем повествовании. Тем не менее, кажется, это простейшее повествование не так легко в чтении для чужого (постороннего) читателя.
Самый замысел и сложная структура совсем незаметна для непосвящённого, а возможные успехи и изысканность содержания блёкнет в глазах незнакомого читателя. Для массового читателя весь вероятный успех книги, похоже, невозможен, по меньшей мере, только по масштабу сюжета. Книга для субкультурного общества. Достоинства – доброта, откровенность, перемешаны с неявными недостатками – «замкнутость на читателя».
В отношении автор и аудитория: «для своих» – честно, почти прямо, что весьма характеризует и разоблачает автора перед читателем. Автор проявил свою скромность, явно представляя свою аудиторию, это достоинство, но поскромничал в описаниях собственной литературной жизни, не признался во врождённом праве обладать литературным миром. Попросту, не стал описывать огромную жизнь в стенах собственного дома. Простой умный писатель – простому умному читателю – вот принцип, по которому Аствацатуров нашёл своего читателя, сумел убедить издателя и сделал своё произведение ещё до выхода книгой привлекательно продаваемой, в рейтинге бестселлеров на 16-ом месте. Если это цель – то всё отлично.
Однако скромный автор, гоняющийся за модой, всё-таки внук академика В. М. Жирмунского – и это, понятно, приговор. Приговор слогу, слову, размышлениям, их наличию, небольшим и тёплым сценам в описаниях большого дома, с долгими традициями, не похожими ни на один другой дом. Где они? Эти сцены скрыты нарочно, запрятаны в изменённом сюжете, словно автор пытается укрыться от нападок завистливого удивления, изощриться, увертеться и даже очень успешно стать «напотребу» читательскому обществу. И он, конечно, добивается своего: первый интерес утолён сразу. В конце концов, все жемчужины жизни мыслящего дома (кстати, лучше других знавшего, что такое быть произведению «напотребу») теряются, комкаются, заглушаются, в километрах строчек, проперчённых отборнейшим сленгом и матом. Всё то, что украсило бы могучего уже литературоведа и скромного автора, затерялось, рассеялось на трёхстах страницах, оставив достойного интеллигента «в голом» перед субтильной, но потому чрезвычайно благодарной аудиторией.
Жизнь такова. Трудности этой сферы знают все. Книга ничего не изменит. Но смех, радость и печаль будут настоящими и живыми. Жаль, что очаровательная шифровка настолько сложна, но просто выражена. Аудитория велика. Жаль, что своих понятливых в ней мало. Жаль большого продолжателя высоких традиций знатного рода, погребённых в потребительских словах. Первая достойная попытка. И уже есть возможность понять негрубую тайну замысла, переиначить текст, в котором всё, возможно, не слишком семиотично, ассиметрично и не столь сурово, как в глубине души. Перевернуть книжку, повертеть в руках и начать всё сначала.
Удивительно, многие современные тексты, примитивные и пустые, дают очень много тем для размышлений. И талант сегодняшнего писателя заключается в том, чтобы верно разбросать сети, в которых запутаны смыслы, верно расставить ловушки для смыслов, а талант читателя – лишь в благодарном восприятии и постижении поверхностных способностей автора. Всё это, данное читателю в руки – его мнением облагораживается, а значит, множится или уничтожается.
Если следовать этому издательскому принципу – множество литературных произведений в чин возведены теми, кто читать не умеет. На такой благодатной почве легко и быстро растут таланты, мало стоят, но пышно цветут. Природной среде дикой литературы чужды вывихи и выверты литературы городской (замкнутой, строгой). Пусть почти невозможно разбросать страницы по миру, великолепная слава городского творца даёт писателю изысканную, почтенную, лавровую уединённость. Собственная оригинальность и трудночитаемость элитарного текста – качества успешного письма, на вес золота ценимого всяким литературным проходимцем главных книг человечества.
Но бывает и наоборот. С непривычки, от радости, нарочно, злонамеренно, с бухты-барахты, но чтобы всё сразу – и на кон. Таков лёгкий роман автора Аствацатурова по содержанию после скоростного увлекательного первого прочтения.
Он эпатажно отнекивается от застоявшейся раны от родителей, и его отказ – не первое оправдание своей ошибки в простоте стать когда-нибудь «сказителем», «творцом». Итак, он утверждается совершенно внятно в своих пристрастиях и профессии. Далее следуют несколько страниц сумбурного по сути, но внятного по форме анализа художественных произведений как объектов внимания. И на этот раз снова и снова выясняются новые подробности его отношения к делу, которому он служит. Самосатирой постепенно оборачиваются несколько страниц критического обзора, поданного в разнообразных приёмах «говорения о прекрасном»: о тексте как таковом, о роли героя, о значении написанного и даже о стороннем наблюдателе успеха. Так ёмко и очень точно Аствацатуров выразил снова, как ни смешно-ни печально, собственное отношение к собственному делу и себя в нём – самоирония и насмешка, когда в череде невнятных повторений и болтовни вдруг можно заметить намёки на серьёзные литературные приёмы. Как ни сетуй – вполне современно: по-стоговски-пелевински.
Рассказчик множество первых страниц зациклен на себе, поэтому взаимоотношения с окружающим миром развиваются тернистым путём, через вещи, мысли и случаи в истории.
Если приглядеться (или вслушаться – изустное прочтение более удобно, видимо, для образовавшегося стиля), то заметен целый сонм случаев просто-напросто громоздящихся друг на друга, что характерно, перебивающих самое желание читателя узнать что-нибудь из предлагаемого подробнее. Таким образом, не только интерес подогрелся, но, в результате, возникли немного исчерпывающих характеристик полноты повествования.
Думать начинаем со страницы 150: «Москва – это не деревня Малые Пятки…» - новое действующее лицо пробуждает к дельным сравнениям и биению философской мысли, с «новой искренностью», о человеке же – лишь со 160: «Так что готовьтесь. Буду рассуждать о человеке» - очень свежо выписано на первых двух-пяти страницах, с большими обещаниями: «…чтоб зацепило, как крючком, чтоб задело, чтоб кузнечик, сидящий у нас там внутри застрекотал, вылез наружу и начал питаться свежей травой. А по спине пробежали мурашки. Чтоб вздымалась грудь, и не тихо, как у кого-то там, а бурно, как море на картине Айвазовского ”Девятый вал”».
Обещания не оправдались: ход событий и движение размышлений рассказчика снова соскочили на нечто иное, нескладное, но важное. И подобных «поломок» множество, будто ими и движимо форма повествования. Предыдущие сто сорок девять страниц в период «недочеловечества» история изобилует маленькими паршивцами, которые чрезвычайно увлекательны и симпатичны читателю, но претят принципам угрюмого главного человечка, кого даже и будущий уголовник Миша Старостин не спас бы от положенной доли «гаммы мнений» читателей, а таких «недочеловеков» предостаточно, чтобы у читателя глаза разбежались от восторга и недоумения. Интеллектуальный дадаизм не спасёт «голого ребёнка» от разоблачений сложенных метаморфоз: например, ума (одна глава «Университетские туалеты», об их разновидностях и пристрастиях, чего стоит, или в том же духе «Кожаные штаны», которые по первому прочтению некуда деть, и в данном случае ни рок-группа, ни даже мудрёный «автор и читатель» не исправят горького вывода), комедии положений и трагедий («Отдавая боль земле»), да уйма других тематических вкраплений в общую сумятицу изложения не отвлекут, а способствуют неудержимой грубости или неловкости читателя, ибо поток всей словесной массы нарочно затрагивают провокационные темы.
К тому же, нужно отметить ещё и ещё раз, что пестрота приёмов, стилистических вывертов и всяческой конкретики, которые имели бы название, вполне вероятно, с трудом обнаруживается даже учёными в плотно забитой литературой излагаемой массе. Короче говоря, похоже, что за руслом повествования, как за плотиной в наводнение, может уследить исключительно сам писатель, который всё это и затеял (великолепные «Путь Гава. Роман-клип», финальный драматургический диалог «Почти финал», спроецированная на друга интеллигентность в «Семействе Арчи. Немного истории.» 246).
В череде персонажей почти нет положительных, как нет и хороших, простых отличных ситуаций, за которые не стыдно, не противно, не смешно (истинный отбор: зачем бесполезные?!), а ведь они очень бы поддержали «ребёнка в голом» («Чувствую, надо исповедаться, отворить кран души, прикоснуться к струнам личного, рассказать про то…» 160), когда какой-нибудь глупый читатель заявит о фальши в человеческих признаниях и контекстуальной лжи.
Пока автор пишет роман в духе запретного зарубежа 1950-х-1960-х (Джойс и т.п.) всё понятно и слитно, пока читатель проносится по строчкам, всё в ожидании и в интересе, а в момент первого мнения, быстрой оценки, истина разоблачается не сразу – прочтитавший всё-таки рад, что много полезного запрятано на страницах для ума, трогательного для неутомимого сердца, а вот целостного впечатления, спустя время, нельзя выдать соседу в пересказе, так как сложны сплетения сюжетной статики. Мистификация профессионала в том, что ничего не происходит, а случается с каждой строчкой – непривыкшему к новой (уже ведь старой) прозе трудно усвоить. В маленькой загадке – ключ к элитарности простого этого изложения. Правда, наступает перенасыщение от чрезмерности литературной науки. Текст вкусный, послевкусие долгое. Надежды и обещания утешить и развеселить ненасытное взрослеющее дитя не оправдались (строй сменился давно, так зачем досаждать современному молодому аполитичному диссиденту?!), а книжка кончилась.
Гораздо позднее прочтения, навязчивый рой мыслишек по-поводу данного романа в новом обличии снова просятся наружу, здесь не избежать повторений, однако ради обобщения и заключения они полезны. Неправильно утверждать, что Аствацатуров банально пересказывает историю своей жизни или чужой, или выдуманной – история слишком проста, чтобы придумать более того, что имеется в конце концов.
Аствацатуровский текст изобилует всяческими литературными приёмами, а изложение сконструировано в наглядной форме, однако вся сложность в том, что эти приёмы заметны, а конструкция громоздит приёмы один на другой чередуясь, возводя структуру, которая будет годна для определения стиля, жанра и даже, может быть, направления. Писатель создаёт, словно нужно одолеть не мелкий забавный текст, а крупное претенциозное произведение, где «словно» в самом деле означает условность, в которой конструктивные принципы (реминисценция, самоцитация; композиционные: форма пьесы в финале; стилистические: особое внимание «целевому» языку и многие другие конкретные приёмы) пытаются нас увести от ясной и прозрачной сути, доказывая другую сущность, не в повествовании хранящуюся, а в красоте выбранного стиля. Стиль же этот не подвёл в представлении мастерского слова автора, все законы соблюдены (даже те, что незаметны), а условность и простота незамысловатой истории спасли мнение о мастерстве автора от кривотолков рядового читателя.
Ещё одна точка отсчёта – жизнь героя А. со своим окружением, с богемой – от которой он постепенно отходит не только наяву, но и по сюжету, а главное, по форме своих размышлений, по приёму построения самого замысла: общество становится абсурдным через те приёмы, какими он выражает мысль о том, как его жизнь превращается в никому ненужный объект посмешища, где всё абсурдно и бесполезно. Он наблюдатель в усиливающейся форме, так как отдаляется от участия, вынося приговор происходящему: окружающим, родителям, наконец, своей мечте, которая разоблачает перед главным представлением, гвоздём литературного романа – сценами с Арчи-компанией – отсюда всё повелось, здесь всё и заканчивается: доброе детство, считавшееся уже отстойным, превращается в таковое извилистым путём «низвержения идеалов», как говорили раньше, теперь же наблюдатель – он же герой-автор А. просто вычитает постулаты и желания с помощью заметных приёмов (совокупность композиционных, стилистических, даже звуковых и ритмических «инструментов» превращения явлений, находящихся вне сферы искусства здесь точно обусловлено расчётом на «специальную» аудиторию) в общем глобальном построении романа.
Скромный писатель немного объяснил причины, мотивы, основы и замыслы, вот некоторые его признания: «… Писать достоверно, писать всё так, как было – не было моей задачей. Есть такой жанр – псевдоавтобиография. В створе основного замысла существуют факты биографии, а от него, как виноград, расходятся вымыслы. Поэтому я, скорее, пародировал собственную биографию. В этом, как и во многом другом, мне помог Аркадий Бартов. Многое подсказал. Хемингуэй, Довлатов и остальные авторы – вот кого я прятал, кто лежал в основе.
… Не искал форму. Не втискивал в форму нескончаемый поток текста, который изначально, как размышление, не должен иметь границ.
… Если кто-нибудь назовёт этот текст небольшими очерками, сборником историй – я даже не обижусь, потому что у меня не было цели подогнать, вогнать этот текст в рамки.
… Вы найдёте в нём множество отсылок к текстам ранним, к отрывкам из песен 1960-х годов, пародий на авторов классических произведений. Я отделывал его, делал его отстранённым от реальной последовательности событий».
Как приятно читать книги залпом! Мне, когда-то закончившей Смольный институт свободных искусств и наук и филологический, знакомы имена и приятны некоторые события. Значит, ко мне обращён субкультурный текст. В оценке книги, конечно, не обойтись без пристрастного взгляда. С удовольствием, быстро перелистываю страницы книжки. Автор будто предлагает игру. Он в ней судья, творец и критик. Игра проста. Стиль, оказывается, воссоединён с содержанием. Самосатирический роман. Уверена, мои попытки, вопреки восторгам, вынести некоторые суждения и подробные замечания здесь окажутся запоздалыми и неверными – литературовед Андрей Алексеевич Аствацатуров успеет выпустить ещё несколько книг, учтя пожелания, замечания и описки, подтвердит качество своего двойного мастерства, со знанием дела, в отшлифованных оригинальных текстах. Баловство начиналось когда-то и кончается мастерством, которое непременно должно продолжаться. Первые черновые мемуары. Балованные мемуары.