Пресса
«Нас окружает репрессивная культура»
"Взгляд" беседует с Андреем Аствацатуровым о замкнутых пространствах
«Нас окружает репрессивная культура»
Писатель Андрей Аствацатуров представил книгу о замкнутых пространствах, в которых находятся люди
«По-моему, очень хорошо, что кто-то получает удовольствие от чтения смешных анекдотов, в то время как кто-то другой видит во всем этом философскую игру», – рассказал газете ВЗГЛЯД о смысловых слоях своего нового романа «Скунскамера» писатель Андрей Аствацатуров.
Андрей Аствацатуров, преподающий зарубежную литературу в нескольких петербургских вузах, некоторое время назад заявил о себе как об авторе неформатной полуавтобиографической прозы, что принесло ему довольно широкую известность. Недавно у него вышла вторая книга, получившая каламбурное название «Скунскамера». В интервью газете ВЗГЛЯД автор рассказал о том, чем его тексты отличаются от большинства произведений русской литературы.
ВЗГЛЯД: Андрей, объясните, пожалуйста, в чем смысл названия «Скунскамера», помимо того, что это игра слов.
Андрей Аствацатуров: Я хочу показать, что культура, которая всех нас окружает, довольно репрессивна и мы находимся как бы в различных камерах, куда она нас загоняет. А мы из этих камер хотим вырваться. И тут мы оказываемся перед лицом хаоса, которого очень боимся. Реализуется идея Фрейда о неудобствах культуры как источнике человеческого невроза – в культуре мы жить не можем, но вне ее тоже не можем жить. Эта идея подчеркивается в моей книге лейтмотивом замкнутого пространства – там много разных камер, закрытых помещений. Комната в детском саду, школьный класс, аудитория в университете, салон самолета или автобуса.
ВЗГЛЯД: Кстати, вы страдаете клаустрофобией?
А. А.: Я – не особенно. Ну так вот, как я сказал, имеет место страх перед камерами культуры и страх перед хаосом вне их. А скунс – это, как известно, животное, которое боится. А когда оно боится, то в порядке защитной реакции испускает неприятные запахи. И тут мы приходим к известной идее Ницше, который говорил, что чужие идеалы зловонны. Чужие идеалы – это те, которые не являются частью нас, частью нашего сознания, а предложены нам извне. Мы живем в камерах культуры с навязанными нам идеалами и реагируем на них как испуганные скунсы. Такой вот развернутый символ.
ВЗГЛЯД: Насколько я знаю, вы – человек левых убеждений и ваше недоверие к идеалам, наверное, связано еще и с этим.
А. А.: Да, я-то скорее левый, но мой рассказчик не принимает никаких позиций – ни левой, ни правой, он не готов согласиться ни с какой точкой зрения. Он абсолютный аутсайдер. Вы верно заметили, что недоверие ко многим идеалам согласуется с левыми убеждениями, но рассказчику «Скунскамеры» и левые убеждения тоже кажутся немножко опасными и навязываемыми извне.
«Скунскамера» – образец прозы, созданной в классической американской традиции (обложка книги) (Фото: livelib.ru)
ВЗГЛЯД: То есть «Скунскамера» – это книга о неверии ни во что?
А. А.: А литература, в принципе, и не обязана заставлять во что-то верить. У нее другие задачи.
ВЗГЛЯД: Многим из тех, кто привык к более форматной прозе, «Скунскамера», наверное, может показаться слишком высоколобой и филологичной, но я встречал людей, предъявляющих вам противоположную претензию – мол, Аствацатуров травит байки, чтобы понравиться публике. То есть вы, получается, находитесь между двух огней, и это, наверное, нелегкая ситуация для писателя?
А. А.: Прекрасный вопрос! Я действительно слышу обвинения в излишнем академизме, а с другой стороны, мне говорят, что я пишу чисто развлекательную прозу. Я думаю, что дело здесь в российской традиции восприятия. Для того чтобы в России текст показался очень умным и глубоким, автор должен неприкрыто об этом заявлять, то есть заставлять героев произносить какие-то долгие монологи или делать серьезные философские отступления, как у Толстого или Достоевского. А в американской традиции, к которой принадлежу я, писатели стараются укоренять идеи в самих событиях. Посредством смешных историй и даже анекдотов я, как мне кажется, говорю очень небанальные философские вещи. У меня там присутствуют Ницше, Вагнер и много чего еще, но все это растворено в системе образов. Такая проза в России, именно в России, не воспринимается как серьезная. У нас привыкли к тому, что если всерьез, то уж тогда только и исключительно всерьез, а если травим байки, то тогда только байки и ничего больше, а среднего между тем и другим быть не может.
ВЗГЛЯД: Многие ли способны считать этот серьезный смысл ваших книг, о котором вы говорите?
А. А.: На самом деле в той же «Скунскамере» есть некие «дорожные указатели», намекающие на возможность более глубокого, интеллектуального прочтения. Ключи к нему предлагаются, например, в нескольких отступлениях, особенно в конце книги. Я бы сказал так: мне хочется писать своего рода игровую прозу, и я готов к тому, что один и тот же текст будет восприниматься по-разному. По-моему, очень хорошо, что кто-то получает удовольствие от чтения смешных анекдотов, в то время как кто-то другой видит во всем этом философскую игру, а еще кто-то – литературную. Мне кажется, что так и надо работать – пусть тебя воспринимают на разных уровнях. Тем более что это вполне в русле современной традиции. Скажем, романы Умберто Эко или Айрис Мердок могут прочитываться по-разному – и как детективы или мелодрамы, и как философские тексты. И в этом случае, заметьте, никто не сетует ни на излишнюю сложность, ни на чрезмерную развлекательность. А вообще, я получал в свой адрес такие разные упреки, иногда прямо противоположные, что в какой-то момент я перестал на них реагировать. Всем понравиться невозможно.
ВЗГЛЯД: Вы сказали, что принадлежите к американской традиции. Каких писателей вы считаете своими предшественниками?
А. А.: На самом деле я вполне вписываюсь и в русскую традицию, если вспомнить, скажем, Довлатова. Но в целом я все-таки стараюсь продолжать традицию американскую, и не просто американскую, а идущую от Шервуда Андерсона. У него тоже предпочтение отдается набору из нескольких сюжетов и в рамках одной новеллы одновременно рассказывается много историй. Шервуд Андерсон, Хемингуэй, Сэлинджер, Воннегут – вот линия, к которой я примыкаю в большей степени, чем к традициям русской литературы.
ВЗГЛЯД: Судя по вашим книгам, жизнь представляется вам в значительной степени абсурдной.
А. А.: Да, такой взгляд мне близок, и для меня очень важен литературный опыт абсурдистов. Конечно, я не радикализирую все описываемое, как Эжен Ионеско или Гарольд Пинтер, но я стараюсь показать абсурд повседневности. Есть обычная жизнь, обычные события, которые случаются с людьми, но в них обязательно есть элемент чего-то ужасно странного или дико смешного, чего-то такого, что выводит поведение героев за пределы нормы.
ВЗГЛЯД: Насколько можно понять, благодаря двум книгам вы получили гораздо большую известность, чем та, которую вам принесло преподавание.
А. А.: Да, я сейчас все чаще испытываю на себе внимание со стороны СМИ и журналов, а также просто со стороны самых разных людей. Интересно, что некоторые, прочитав мои книги, стали ходить на мои лекции или скачивать эти лекции из Интернета.
ВЗГЛЯД: В ваших книгах описывается прежде всего интеллигентская среда. Как вам кажется, сохраняется ли сейчас разделение между рафинированной интеллигенцией и остальными людьми, народом, массами? И есть ли тут проблема взаимного непонимания или отторжения?
А. А.: Думаю, что сейчас нет. Существование интеллигента в замкнутом кругу себе подобных было характерно скорее для 1970–80-х годов, когда, например, профессоры получали серьезные зарплаты и могли пребывать в своем герметичном университетском мире. Но сейчас большинство занимаются помимо своей прямой специальности чем-то еще, и поэтому барьеры сняты. Мне кажется, это важный симптом времени. Мой герой в этом смысле странный – он тоже вовлечен во все эти новые процессы, но когда он начинает что-то осмыслять и оценивать, у него включаются старые интеллигентские коды – он не может чего-то сказать или сделать. Но в принципе, границы, о которых вы спросили, сейчас уже очень размыты.
ВЗГЛЯД: Как вы думаете, есть ли среди ваших читателей люди без ярко выраженного интеллигентского «клейма»?
А. А.: Наверное, есть, хотя, может быть, их меньшинство. Один читатель мне рассказывал, что у него есть сестра, которая вообще ничего не читает и ничем не интересуется, но мою книжку прочла. Трудно сказать, я не проводил опросов.
Кирилл Решетников, 24 февраля 2011