Рецензии
Pasternak
Лев Данилкин о романе Мих. Елизарова.
Три года назад молодой харьковско-немецкий человек Елизаров нацарапал «Ногти» — сборник рассказов про психопатов, уродцев, калек и идиотиков. По манере Елизаров разом походил на троих главных тогдашних русских литературных хитмейкеров — он безжалостно и очень технично подрывал любые блоки «литературности» (как Сорокин), компоновал афористичные остроумные диалоги (как Пелевин), умел подпустить антуражу, в котором все человеческое неумолимо растворялось в мерзостях (как Мамлеев); словом, молодого автора читали чуть ли не в метро и предсказывали ему большое будущее. Склонный, каюсь, к гиперболизации, я сообщил, что такого дебюта, как елизаровский, не было со времен Н.В.Гоголя.
Харьковский Гоголь недолго проходил в дебютантах и сделался автором настоящего романа. Судите сами. Четверо мужиков славянской внешности (двое главных и двое второстепенных) бьются с Пастернаком. Выглядит елизаровский Пастернак как гигантский демон-птеродактиль с лошадиным черепом — это «оболочка», через которую в русский мир экспортируется инородное зло; через свои сатанинские стихи монстр окутывает интеллигенцию ядовитым смрадом «духовности». Второе имя его — Живаго, доктор-трупоед, присвоивший себе один из лингвистических атрибутов истинного, православного бога. Pasternak (он же Пастер Нак, он же Пастер Наш) извергает гнилую духовность и руководит легионом сект. Сектанты, подлежащие уничтожению, — все те, кто по-своему толкуют слово божье: от рериховцев до интеллигенции вообще, завороженной ядовитым романом о докторе-трупоеде. Побороть Пастернака можно матом и «копием»; лингвистически «оболочка» разрушается по-сорокински, через фигуры низшего пилотажа, а физически — посредством не слова, но оружия. Роман “Pasternak”, соответственно, состоит из битв и философских диспутов; это православный философский боевик.
Несколько неаккуратно, слишком в лоб, в роман вмазаны несколько елизаровских эссе, точнее, памфлетов — о сущности литературы, о стихах Пастернака, о гностических рецидивах интеллигентского сознания; Елизаров с блеском громит любые сферы человеческой жизнедеятельности, в которых обнаруживаются признаки «духовности». Духовность — мерзостный интеллектуальный инструментарий, позволяющий интеллигенции портить изначальный, чистый, естественный для русского этноса канон.
Вся сложная литературная инженерия «Pasternak’а» должна обеспечить Большой Взрыв: роман явно замышлялся как атомная бомба для интеллигенции. В принципе, у Елизарова получилось: «Сестру мою жизнь» после этого текста без смеха не перечитаешь; но от романа тянет какой-то мерзостью, он неприятный. Странно как-то разоблачать шизодуховную сущность интеллигенции и предоставлять моральные основания для ее уничтожения — в две тысячи третьем-то году. Это все равно что кидать бомбу на Хиросиму, когда война уже окончена; не по-джентльменски. Кроме того, елизаровские истребители “Pasternak’a” и его сектантов и сами не сахар: вместо одних психопатов здесь шустрят другие, ничем радикально не отличающиеся. В злобном — жлобском — романе “Pasternak” есть что-то фашистское; на черный юмор это не спишешь. Это только поначалу Елизаров кажется озорным остроумцем, младо-Сорокиным; ближе к финалу автор — угрюмый мракобес, сам, похоже, далекий от состояния полной вменяемости. Его ненависть к Пастернаку не абстрактная, как у Сорокина к персонажам-текстопроизводителям из «Голубого сала», а в высшей степени конкретная — такое ощущение, что, будь Пастернак жив, Елизаров в самом деле облил бы его бензином и сжег заживо.
Честно говоря, скорее уж в самом Елизарове есть нечто монструозное. Дело не в Пастернаке, я Пастернака не читал. Но скажу.
3