Пресса
Фуга смерти.
Колонка Виктора Топорова о книге Пауля Целана "Стихотворения. Проза. Письма."
Пару месяцев назад широкую известность в узком кругу получила книга Пауля Целана (1920—1970) «Стихотворения. Проза. Письма» под общей редакцией Марка Белорусца, им же в существенной мере переведенная.
Творчество замечательного австрийского (условно говоря) поэта впервые представлено по-русски столь полно, разнообразно, наукообразно и… безобразно.
И это вдвойне прискорбно из-за того, что и основной переводчик книги, и его верная соратница Татьяна Баскакова подошли к делу, что называется, с душою — с любовью, с трепетом, с пониманием грандиозности поставленной ими перед собою задачи, да и с бесконечным прилежанием тоже.
Увы, на девяносто девять процентов пота (и пота кровавого!) у них так и не нашлось одного-единственного процента той загадочной и, не исключено, эфемерной субстанции, в отсутствие которой поэтический перевод оборачивается злой издевкой над предметом преклонения и перевыражения.
Да и над самим переводчиком.
Но это-то как раз релевантно только в самую последнюю очередь.
Перевыражение (это, кстати, пушкинское слово, самим поэтом как раз применительно к поэтическому переводу в обиход и введенное) оборачивается поражением.
Переводимого поэта такое, разумеется, убить не может.
А вот отбить интерес к нему — надолго или навсегда — может, да еще как!
Книга — вопреки ее чуть ли не энциклопедическому объему в 700 с лишним страниц и широким рекламным анонсам от нежно любимого мною издательства Ad Marginem — пестрит не лакунами и даже не зияниями, а именно что зияющими высотами едва ли не на каждой странице.
Ни один из крайне лаконичных поэтических сборников Целана не приведен и не переведен здесь полностью.
Меж тем сам поэт неоднократно подчеркивал, что мыслит целыми поэтическими книгами, а в рамках книг — циклами.
Поэтические циклы здесь произвольно разрушены тоже.
Исчерпывающие вроде бы комментарии в основном позаимствованы (с сокращениями) у немецкой исследовательницы Целана Барбары Видеман и никак не адаптированы к нуждам русского читателя.
Правда, на «частичное использование» комментариев Видеман дана сноска.
История перевода и перцепции стихотворений Целана в нашей стране — история, между прочим, сорокалетняя — отражена здесь лишь в откровенно пародийной (во всех отношениях) беседе Баскаковой с Белорусцем, опубликованной в конце книги, и выглядит в их изложении так:
ТБ: Мне кажется, что с тех пор, как появились первые переводы Целана, по-моему, это была книга твоих переводов, вышедшая в Киеве…
МБ: Где уж там… Первые переводы из Целана появились, если не ошибаюсь, в крохотном сборнике современной поэзии на немецком языке, вышедшем в 1967 году под редакцией Льва Гинзбурга в «Библиотечке «Огонька». Потом была подборка в «Иностранной литературе» с замечательным предисловием Соломона Константиновича Апта. Для меня это стало событием. После еще, еще…
Т.Б.: Все эти публикации, ты прав, оказывали свое воздействие. Я слышала про Целана, даже еще не читая его, и мне хотелось узнать, кто это. Я вижу нашу с тобой книгу как отдаленное последствие того первого появления здесь его стихов.
«После еще, еще…» Ни одна антология всемирной, западноевропейской или австрийской поэзии, вышедшая в нашей стране в 1970—1980-е годы, не обходилась без включения в нее стихов Целана, иногда в довольно существенных объемах.
Раннее творчество поэта наиболее полно представлено в сборнике «Лира семи городов» (немецкоязычная поэзия Румынии), где два его первых сборника приведены, как и положено, полностью.
Стихи Целана в переводах 1970-х годов стали частью отечественной культуры. По свидетельству известного русского поэта Ивана Жданова, именно они сыграли решающую роль в его творческом становлении.
Целана никак нельзя назвать «пропущенным классиком».
Скорее уж — и только сейчас, только по выходе этой книги, — классиком невольно и с превеликой любовью «опущенным».
В любом случае переводчиков-предшественников стоило бы в претендующем на известный академизм издании перечислить поименно — и с указанием места, времени и характера публикаций.
Хотя бы тех, чьи переводы в рецензируемую книгу не попали (то есть были, надо полагать, отвергнуты составителем как творчески несостоятельные).
Мои переводы в книгу как раз попали. Вернее, попал. Один-единственный. Так что «попал», очутившись в таком соседстве, скорее я.
Вот как выглядит стр.17 однотомника Целана:
Ты во тьме, осина, забелела.
Мать мою не видел я седой.
Одуванчик на полях Украйны!
Мать ушла за тридевять земель.
Ты ль повисла, туча, над колодцем?
Надо всеми тихо плачет мать.
Ты, звезда, свила златую петлю.
Матери во грудь вошел свинец.
Кто же вас, резные двери, вышиб?
Мать не возвратится никогда.
Перевод Виктора Топорова
Осина, ты листвой во мгле белеешь.
Мамы моей косам уже не побелеть.
Молочай, как Украина зеленеет.
Мама моя русая не пришла домой.
Облако, ты над колодцем медлишь?
Мама моя тихая плачет обо всех.
Звездочка, ты золотой силок свиваешь.
Мамы моей сердце изъязвил свинец.
Дубовые ворота, кто вас снял с петель?
Мама моя нежная больше не придет.
Перевод Марка Белорусца
Как говорил великий физик, не буду с вами спорить; вас унизит результат спора, а меня сам факт. И все-таки — что это? Откуда это? Зачем это? Для кого это?
Ответа на вопрос ищем в комментариях Т. Баскаковой и М. Белорусца (подразумевая Б. Видеман):
«Стихотворение воспроизводит некоторые жанровые особенности румынской дойны — народной песни элегического характера — и украинских народных песен, состоящих из двустиший, каждое из которых начинается с традиционного обращения к миру природы».
Так это у Белорусца, получается, народная песня?
А вы попробуйте ее спеть!
В ранних стихах Целана (впоследствии прославленного переводчика русской поэзии, в частности Мандельштама) отчетливо прослеживается как ритмический лейтмотив мандельштамовский трехсложник, визуально (а порой и метрически) приближенный к гекзаметру: «Ты будешь метаться по табору улицы темной в погоне за вечным, в погоне за мельничным шумом».
Белорусец и переводчики его круга (там их несколько) этого просто-напросто не видят (и не слышат) — и переводят ритмизованные стихи неуклюже спотыкающимися верлибрами:
Зря рисуешь сердца ты на стеклах:
Король тишины
Вербует близ замка солдат.
(Umsonst malst du Herzen ans Fenster:
Der Herzog der Stille
Wirbt unten im Schlosshof Soldaten.
Кстати, в этих трех аритмичных строчках аж четыре смысловых отклонения от ритмизованного оригинала: на окнах, а не на стеклах, там не рисуют — окна расписывают; вместо «короля» фигурирует «герцог», то есть исторически «полководец»; солдат он вербует не «близ замка», а прямо в замковом дворе — измена уже вошла в сам замок!)
Не слышит такого даже Ольга Седакова (в книге немало ее работ), но она хотя бы умеет отчасти передать целановскую просодию иными средствами:
Той синевы, которой взгляд его искал, я выпил первым.
Из следа твоего я пил и видел:
Ты катишься сквозь пальцы мои, жемчуг, и растешь.
Растешь, как все, кто преданы забвенью.
И катишься: так черный град тоски
Сыплет в платок, беленный взмахами прощанья.
Но у Белорусца и Ко, в отличие от Седаковой, собственного поэтического ресурса нет! А воспользоваться целановским они то ли не хотят, то ли не могут, что, как сказали бы в Одессе, отнюдь не две большие разницы.
И это еще ранний Целан — сравнительно легкий для перевода, потому что главный ключ к нему можно найти в мандельштамовских Tristia!
Тогда как зрелый Целан — это уже «Воронежские тетради» + «Распад атома» Георгия Иванова + (и, увы, по нарастающей) Скарданелли (которым вообразил себя, лишившись разума, но не перестав писать стихи, великий Гельдерлин).
Переводчику позднего Целана необходимы как талант, так и удача.
И не просто удача, а чудесное, баснословное везение.
А в безусловное отсутствие как первого, так и второго получается вот что:
Мир, этот мир,
Что ни навоняй он, всё прав,
Ну а я, а я —
С тобой, с тобой, до-
Гола стриженная.
Стихотворение приведено полностью. Перевод, естественно, Белорусца.
Не углубляясь в обсуждение поэтических достоинств оригинала, отмечу лишь, что у Целана разрыв слова в двух последних строках — Kahl-geschorene — означает приращение смысла: ты проводишь рукой по лысой голове подруги — и ужасаешься этой лысости.
И только чуть погодя (уже в следующей строке) вспоминаешь, что безволоса она не от природы — такое с нею содеяли болезнь и/или санитары. Ради этой физической двучленности (на разрыв аорты или в данном случае на разрыв живого слова) стихотворение и написано. Тогда как «до-гола стриженная» — это рабское подражание, не прибавляющее стиху ничего, кроме анекдотической «голы».
В первом же строфоиде (у Белорусца столь же уродливом, как второй) сказано что-то вроде: «На каждый чих мира не наздравствуешься, а всё равно приходится», только грубее. Что-нибудь вроде «Мир, как ни пернет, прав».
То есть точностью тут (прошу прощения за каламбур) не пахнет тем более…
Даже иной раз правильно поняв стоящую перед ними задачу, новые переводчики Целана бессильны решить ее.
Скажем, один из ключевых сборников поэта (и одноименное стихотворение) называется Sprachgitter.
Это сложное слово представляет собой окказиональный неологизм, образованный Целаном по аналогии с непереводимым на русский словом Sprechgitter (решетка или сетка, разделяющая узника и посетителя на тюремном свидании). «Разговорная решетка» — примерно так, но только примерно.
Целан заменяет морфему sprech («разговорная», от глагола sprechen) на морфему sprach (от существительного die Sprache, имеющего два основных значения — «язык» и «речь»).
Белорусец, понимая всё это, «безошибочно» выбирает безликую и лишенную каких бы то ни было коннотаций «решетку языка» вместо заметно лучшей (хотя бы в силу скрепляющей, как в оригинале, аллитерации) «речевой решетки» или возможно оптимальной «речевой преграды».
В узких кругах книгу Белорусца и Баскаковой приняли восторженно. В авральном порядке выписали им на двоих премию Андрея Белого. И во всей своей парадоксальности это решение, я бы сказал, непоправимо верно.
Потому что именно так — без божества, без вдохновенья, да, строго говоря, и без сокровенного понимания, принято в означенных кругах писать стихи. Да и переводить тоже.
Мериться — но не талантами, а тем, чем у них принято мериться.
А чем у них там, кстати, принято мериться?
Не знаю, не пробовал, но думаю, что амбициями.
В полное отсутствие соответствующей амуниции.
Важно назвать себя поэтом. Или лауреатом. Или поэтом-лауреатом.
Важно получить возможность называть поэтами (и лауреатами) других — и тогда они ни за что не откажут тебе в ответной любезности.
А если и откажут, что ж, тогда вы сцепитесь насмерть — как «арионский» Кулле с «воздушным» Мулле.
Киевлянин Белорусец в означенную тусовку пресмыкающихся при поэзии и питающихся от поэзии не входит (ни в одну, ни в другую) — но уж больно кстати он подвернулся.
Больно большую услугу оказал.
Опустил Пауля Целана на уровень какого-нибудь Дмитрия Кузьмина.
Да за это никаких денег не жалко!
А уж рубля (на двоих с Баскаковой) и стакана водки — тем более.