Рецензии
Ближе, чем вена на шее
"Однако", 07.02.12.
Вячеслав Курицын
О романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы», написанном от лица офицера СС
Автор удостоен за эту книгу Гонкуровской премии и Премии французской академии. За пять лет она переведена почти на тридцать языков. Во Франции уже появились книги, посвященные «Благоволительницам». Английская The Times поместила роман в число пяти самых значимых художественных произведений о Второй мировой войне.
782 человека в час
Война Германии с СССР началась в три часа утра 22 июня 1941 года, завершилась в 23 часа 01 минуту 8 мая 1945 года. Она длилась три года, десять месяцев, шестнадцать дней, двадцать часов и одну минуту, что составляет 46,5 месяца, 1417 дней, 34 004 часа, или 2 040 241 минуту. Германия теряла 88 человек в час, или 1,47 в минуту. В мультфильме, снятом в жанре черного юмора, можно было бы нарисовать эти 0,47 человека. Евреев в этот период погибало 150 человек в час, или 2,5 в минуту. Советских граждан — 14 114 в день, или 9,8 в минуту. В романе «Благоволительницы» вычисления подробнее, я привожу только выжимку. Общий итог, если сложить всех погибших: 18 772 в день, 782 в час и 13,04 в минуту. Рассказчик, сам принимавший участие в уничтожении евреев, предлагает читателю представить, как за одну минуту убивают тринадцать знакомых ему человек. В этом предложении есть, конечно, уловка, почему речь идет именно о знакомых? Но цифры плывут перед глазами бегущей строкой, можно вычислить интервал: один немец раз в 40,8 секунды, еврей каждые 24 секунды, «большевик» (так скопом помечены наши с вами деды и бабушки) — каждые 6,12 секунды. В среднем один человек погибал каждые 4,6 секунды. «Возьмите наручные часы, отсчитывайте каждые 4,6 секунды по одному мертвецу и попытайтесь представить себе, как они ложатся перед вами — один, два, три убитых. Отличное упражнение для медитации, убедитесь сами».
Очень такое буддистское предложение. Медитация над чужой кровью. Роман — восемьсот убористых страниц в русском переводе, с минимумом абзацев — и есть такая сплошная медитация. Закончив жонглировать цифрами, рассказчик — можно его уже и представить, — офицер СД (это подразделение СС) Максимилиан Ауэ предлагает читателю продолжать самому. «Мне подобное ни к чему: уже давно мысль о смерти ближе мне, чем вена на шее, как прекрасно сказано в Коране. Если вы умудритесь разжалобить меня, мои слезы, как серная кислота, обожгут ваши лица».
Тут есть очевидное противоречие: не далее как строчкой выше сам Ауэ пытался «разжалобить» нас кровавой арифметикой. Противоречие выгодно протагонисту. Он старается убедить нас, что отношение к Endlosung, «окончательному решению» еврейского вопроса, может быть не однозначным, каким оно только и должно быть, а противоречивым.
Но противоречие противоречию рознь. Вот немецкие солдаты в Сталинграде, доведенные до крайности голодом, решили съесть человека. Некоторое время их занимал почти философский вопрос: съесть русского или немца? С одной стороны, мясо «большевистского недочеловека» может принести вред арийским желудкам. С другой стороны, негоже пожирать собрата. Нашлось соломоново решение: в пищу употребили «хиви» (Hilfwillige — помощники-добровольцы вермахта из местного населения). Звучит как анекдот… очередное выгодное рассказчику «противоречие»: уместны ли анекдоты в книжке о великой трагедии? Вопрос риторический. Жизнь амбивалентна, и трудно найти область, напрочь не подверженную анекдотам. Или нежной лирике: «Едва мы достигли места назначения, опять повалил снег, в сером воздухе весело затанцевали легкие хлопья — легко было поверить, что огромная безлюдная белая степь на самом деле волшебная страна хрустальных, невесомых, как снежинки, беззаботных фей, чей смех тихонько звенит в шуме ветра». Картинка опять же из-под Сталинграда.
Дьявол в деталях
Роман посвящен приключениям эсэсовца на Украине, в Крыму, на Северном Кавказе, в Сталинграде, Польше, Германии, Венгрии и Франции. Автор собирал материалы для книги пять лет, но кажется, что пятнадцать. Он знает названия гостиниц и кинотеатров, марок сигарет, знает, в каком здании в каком городе располагались те или иные службы оккупантов. Российское издательство, выпустившее книжку, нанимало научного редактора, подтвердившего глубочайшее знакомство Литтелла с реалиями Второй мировой войны. Перед нами грандиозное панорамное полотно, в которое можно смотреть часами, разбирая детали. Среди последних есть, конечно, и вымышленные, но это не мешает ощущению поразительной реалистичности повествования.
Вот Бабий яр: мы знаем в общих чертах о случившейся там бойне, но нам, конечно, неведомы подробности. Как происходила сортировка вещей обреченных евреев, по каким улицам стекались они к месту трагедии, как их группками, порциями приглашали к кровавой обедне, как именно их укладывали во рвы: мы словно бы смотрим большое кино.
Вот Сталинград. Дорожные указатели прибиты не только к кольям и доскам, но и к лошадиным ногам, торчащим копытами вверх ногам мертвых лошадей: это, похоже, документальная деталь, такую трудно придумать. Вот ведомство фельдполицайкомиссара, оно расположено в бывшем универмаге, рассказчик проходит сквозь ряды пластмассовых манекенов, наряженных в платья, синие рабочие блузы, двубортные пиджаки: это, конечно, домыслено, из глубин времени добыть такую деталь невозможно. Вот рождественский рисунок на стене — на нем изображены ясли, но не в хлеву, а в разрушенном доме, среди обугленных руин. Доктор, для которого котел — гигантская лаборатория: «В моем распоряжении столько трупов, сколько я пожелаю, и в отличном состоянии, правда, иногда их довольно тяжело разморозить. Я вынужден просить бедных ассистентов проводить ночь у печки, переворачивая мертвецов с боку на бок». Сцена в разрушенном театре: «На балконе два убитых русских солдата, которых никто не потрудился снести в фойе, разлеглись в креслах, словно ожидая начала все время откладывающейся пьесы».
Подробности технологии уничтожения: использовать в газовых камерах Аушвица не окись углерода, а гидроцианистую кислоту в форме пластинок, которые при контакте с воздухом выделяют газ. «Быстро, пациенты мучаются меньше, и никогда нет осечек».
Вопрос, можно ли рацион заключенного рассчитать таким образом, чтобы человек умирал через определенный срок: например, неквалифицированный еврей через три месяца, а рабочий специалист — через девять. Ответ: нельзя. Жизнь, даже такая, разнообразнее ученых схем.
Вот Франк, немецкий начальник Польши, демонстрирует высоким гостям из рейха свою мечту — макет антропологического сада, в котором будут собраны образцы от исчезающих народов Европы. Евреев он хочет отобрать самых набожных, чтобы зрители видели, как они бормочут свои молитвы или как их женщины готовят кошерную пищу. Немецкие школьники будут приезжать на автобусе… как в зоопарк.
Зоопарк, берлинский ZOO, тоже есть, на последних страницах. Апофеоз войны. По аллее раскиданы дохлые рыбы, лангусты и крокодилы. Длинная шея жирафа свешивается с ограды. Гиппопотам, в спину которого воткнулся стабилизатор минометного снаряда. «В просторной клетке сидел мертвый самец громадной гориллы со штыком в груди». Это почти занавес. В последних строках там же, в зоопарке, протагонист убьет своего лучшего друга, чтобы завладеть его фальшивыми французскими документами. Из предисловия мы знаем, что эсэсовец Максимилиан Ауэ избежал справедливого суда. Живет себе во Франции, работает управляющим на кружевной фабрике.
Небанальность зла
Искусство так устроено, что читатель всегда сопереживает главному герою, тем более рассказчику. Отчасти этим героем становится, смотрит его глазами. Они, как известно, особо велики у страха. Герой впервые находится под огнем: чувствует себя крабом без панциря, тело становится ватным, мысли путаются, зуд свербит во всем теле. Здесь мы уж точно сливаемся с рассказчиком… каким бы негодяем он ни был.
Макс, вообще Papiersoldat, «бумажный солдат». Он юрист, возится с бумагами — например, с отчетами о карательных акциях, но не самими карательными акциями. В конце войны в Венгрии он занимается рационализацией использования дармовой рабочей силы и защищает, если можно так выразиться, интересы евреев: чтобы они не так жутко голодали в лагерях и не так страшно мерзли на этапах, а сохранялись для заводов и фабрик. Непосредственно в спецоперации ему довелось участвовать один раз: в Бабьем яру его посылали в траншеи, добивать из пистолета не умерших от первых выстрелов евреев. То есть в каком-то смысле его миссия была милосердной: избавлял людей от ненужных мук.
Ауэ — интеллектуал. Некогда страстно увлекался Кантом, добросовестно изучал Гегеля, цитирует Тертуллиана, читает Мориса Бланшо, в Кисловодске бродит по печоринским местам. «Однажды вечером, перечитывая Плутарха, я подчеркнул его слова об Алквиаде». Для еврейского мальчика Яши, талантливого пианиста, выписывает из Германии партитуры Рамо и Куперена. На протяжении всего романа его преследуют понос и рвота: прямо не сказано, что это реакция на кровавые руки, но символ прозрачный. Ауэ способен ставить себя на место жертв или во всяком случае способен на сочувствие. «Я представлял беременных, обхвативших руками круглые животы, и думал о том, что происходит с плодом отравленной женщины: умирает ли он одновременно с матерью или еще живет какое-то время, пленник мертвой оболочки, удушливого рая». Перечитал сейчас цитату и подумал, что она может свидетельствовать не о сочувствии. Что это такой сторонний антропологический интерес.
Ауэ вообще «внеположен» кругу героев романа, находится в другом измерении. Он совершает по ходу романа несколько убийств, расправляясь в числе прочих с родной матерью и, как уже говорилось, с лучшим другом: дальше некуда. Располагаться в ином измерении — опять же свойство всякого главного героя, но в этой книжке оно подчеркнуто: протагонист все время смотрит на себя со стороны. И прекрасно понимает, что участвует в преступлении. Участвовать можно по-разному. В вермахте есть солдаты, которые выпрашивают у войск СС возможность самим пристрелить еврея... и послать домой соответствующую парадную фотографию. Ганс и мертвый еврей, сладкая парочка. Но наряду с отморозками (с которыми, кстати, ведется борьба: такие случаи рассматриваются как разложение вермахта) есть тысячи людей, понимающих, что участвуют в грязном деле. Контрапункт романа — оправдания и объяснения. То Ауэ, то кто-то иной из героев пытаются найти логические и нравственные основания своим и немецким вообще черным поступкам.
Существует объяснение военное, самое практическое: большевик, народный комиссар, цыган или еврей может в любой момент взорвать казармы, пустить под откос поезд, поэтому нужно помешать ему действовать, а не дожидаться беды. Учитывая скорость продвижения войск, нет времени создавать лагеря для подозреваемых. Стало быть, их приходится расстреливать. Тем более что СССР отказался подписывать Гаагские соглашения, международное право теряет силу. Конечно, неизбежны ошибки, погибнут безвинные, но Der Wodka ist der Wodka, der Krieg ist der Krieg, «водка есть водка, война есть война», случайные жертвы неизбежны.
Своих коллег Ауэ делит на три типа. Первые убивали с наслаждением, вторые испытывали отвращение, но убивали из чувства долга, преодолевая брезгливость из любви к порядку, третьи считали евреев животными и убийство для них превращалось в повседневную заботу. Позиция самого Максимилиана близка ко вторым: он ощущает себя частью Германии как единого целого и пленником обстоятельств, а значит, это честно — вести себя в соответствии с требованиями родины и обстоятельств.
В следовании этим максимам есть что-то героическое, богатырское. Ауэ, скажем, вопреки пропаганде, полагает, что в убийстве евреев нет рациональной пользы. «Это чистое расточение, растрата. Смысл здесь один: он в бесповоротном жертвоприношении, которое нас связало окончательно, раз и навсегда отрезав пути возврата. Хода назад больше нет. Endsieg (окончательная победа) или смерть». Победитель может выстроить удобную ему мифологию. Мы ведь не кричим, что американцы фашисты, хотя их действия в отношении индейцев тоже тянули на геноцид.
Доктор Мандельброд, вымышленный влиятельный промышленник, утверждает, что евреи — первые настоящие национал-социалисты, с тех пор как Моисей дал им Закон, чтобы навеки разъединить с другими народами. Свои великие идеи — земля как обетование, понятие избранного народа и чистоты расы — немцы взяли у евреев. Потому евреи — их единственные соперники на планете.
Пересекаются с этим рассуждения сестры рассказчика Уны, полагающей, что, убивая евреев, немцы убивают еврея в себе, хотят вытравить из себя то, что приписывается евреям, убить в себе толстобрюхого бюргера, который считает каждый грош, гоняется за почестями и грезит о власти.
Реальный Эйхман (тот самый, главный ликвидатор) полагает, что выполнение долга — наивысшее выражение человеческой свободы (тезис, хорошо известный тем, кто жил в СССР). Сам себя выдает бюрократический язык: «евреи были отправлены под конвоем для проведения специальных мер» — именно так именуется убийство в документах.
Наконец, Ауэ подводит итог этой разноголосице. «Бесчеловечности, уж простите меня, не существует. Есть только человеческое и еще раз человеческое». В каком бы модусе мы ни говорили о холокосте, всегда следует помнить, что учинили его люди — существа, подобные нам.
Эрос невозможного
В романе мельком упоминается охранник лагеря (37 лет, женат, трое детей), который бьет заключенных до тех пор, пока у него не случается эякуляция. Аберрации главного героя — куда изысканнее.
В юности он имел преступный контакт с собственной сестрой, и до последних дней она остается для него единственной женщиной, ни с какими иными он иметь дела не хочет. Ауэ — пассивный гомосексуалист, природа его ориентации связана с тем, что он хочет чувствовать себя женщиной, попробовать себя в роли сестры. Под военной формой он носит иногда кружевное женское белье (что опасно: в рейхе педерастия жестоко каралась). Отношения его с мужчинами описаны грубо и чувственно, а ближе к концу романа есть огромный и феерической силы фрагмент одиноких эротических бдений героя в усадьбе все той же сестры. Усадьбы, к которой вот-вот подойдут советские войска. Именно в этом фрагменте эротический дискурс полностью сливается с иррациональным; вообще же на протяжении всего романа периодически вспыхивают сцены с измененным состоянием сознания, приветы от глобального морока, в котором пребывает и герой, и, возможно, весь мир.
В книжке много описаний снов и видений Максимилиана. Он видит себя могущественным богом-кальмаром, правящим прекрасным белокаменным городом с крепостными сценами. Ему снится какое-то глобальное метро с бесконечными переходами и перемещающими станциями. Он кажется себе всевидящим оком, следящим за миром из космоса. Наблюдая за переправой через Днепр, он вдруг видит не немецких солдат, а наполеоновские войска. Присутствует на выступлении Гитлера и вдруг замечает у фюрера пейсы, а на голове и плечах его — молитвенное покрывало раввина. Видение Ауэ в тот момент, когда его ранит в голову, занимает десяток страниц. Юная партизанка стоит у виселицы, и герою кажется, что солдаты один за одним подходят к ней с поцелуями, и сам он тоже подходит с поцелуем, и его одежда горит и трещит, кожа на животе рассекается, из него течет жир, а потом герой начинает разваливаться по частям. Он убивает мать и отчима как бы во сне, не признаваясь читателю, что это его рук дело, и только два слегка сюрреальных сыщика, периодически выпрыгивающих как из табакерки, убеждают нас, что Ауэ и впрямь виноват. Он составляет для Гиммлера докладную записку о послевоенном устройстве немецкого общества, в качестве образца для подражания используя красных марсиан Берроуза, и совсем непонятно, во сне или наяву рейхсфюрер отвечает ему заинтересованным письмом. Есть в романе звездный дождь — красные и розовые метеориты валят с небес, и на местах их касания с почвой разрастаются растения фантастической расцветки, густые и мясистые, как отдельные виды водорослей.
Или рука в сцене Бабьего яра: «Стрелял и не мог остановиться, голова лопнула как перезрелый плод; вдруг рука моя отделилась от тела и поплыла над оврагом, стреляя по сторонам, я бежал следом, подзывал ее второй рукой, просил подождать, но она не хотела…»
Ауэ, несомненно, злодей, но злодей с истонченными нервами, Джонатан Литтелл показывает нам, как причудливо играет на таких нервах большая война. С читателя снимают тонкой полоской кожу, окунают его с головой в ведра с фекалиями и кровью, заставляют заглянуть в недра собственной души: вопрос, а как бы реагировал на ЭТО я, не покидает на протяжении всех восьмисот страниц.
Удивительная, вообще ни на что не похожая книга.
Досье
Джонатан Литтелл (1967, Нью-Йорк) — американо-французский писатель. Его еврейские предки Лидские эмигрировали из России в США в конце XIX века. Отец — американский журналист Newsweek и прозаик, автор популярных шпионских романов Роберт Литтелл. В трехлетнем возрасте Джонатан был привезен во Францию, учился во Франции и США. Окончил Йельский университет (1989). В студенческие годы познакомился с Берроузом, который оказал на него глубокое влияние. Переводил Сада, Бланшо, Жене, Киньяра на английский язык. Работал в международной гуманитарной организации Action Against Hunger в Боснии и Герцеговине, Чечне (где был ранен), Конго, Сьерра-Леоне, Афганистане. Автор научно-фантастического романа в стиле киберпанк. «Благоволительницы» — первая «серьезная» книга.