Тексты
Отрывок из романа "Лимонов"
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Москва, 1967-1974
1
В ту пору моя мать опубликовала свою первую книгу – «Марксизм и Азия». То, что она написала книгу, произвело на меня большое впечатление, и я попытался ее прочитать, но застрял на первых четырех словах, а именно: «Каждый знает, что марксизм…» Этот incipit (1) стал предметом шуток для меня и моих сестер: «Нет, - повторяли мы, - не каждый знает, что марксизм… К примеру, мы не знаем. Ты должна была подумать и о нас!»
В книге речь шла о том, как мусульманские республики Средней Азии приспосабливаются к советской власти и ее идеологии: эта тема была мало изучена, и мать свою карьеру исследователя начала с нее. Мне было всего шесть месяцев, когда она уехала в Узбекистан, в длительную командировку под прикрытием группы ученых, исследующих причины массового падежа мелкого рогатого скота. Она побывала в Бухаре, Ташкенте и Самарканде и привезла оттуда фотографии мечетей, средневековых башен, черноглазых нищих с высокомерными, аскетичными лицами и тюрбанами на головах. Эти фотографии были пронизаны завораживающим золотистым светом, который в детстве меня притягивал и немного пугал. Я очень хотел поехать с ней в эту таинственную страну, которую она называла URSS (2). Мне не нравилось, что она уезжала туда без меня, я плохо переносил разлуку, и немного было в моей жизни таких же радостных моментов, как тот, когда я узнал, что ее пригласили на исторический конгресс в Москву, и она решила, что я уже достаточно взрослый и могу ехать с ней.
Я помню эту потрясающую поездку в деталях. Мать водила меня всюду. На обеде у французского советника по культуре я сидел рядом с ней, внимательно слушая разговоры взрослых, и был так счастлив там находиться, что даже сейчас, сорок лет спустя, могу без запинки перечислить имена всех приглашенных. Там был профессор по имени Жильбер Дагрон, некая Нена (не Нина, не Лена, а именно Нена), жена кинематографиста Жака Баратье, автора фильма «Драже с перцем» с Ги Бедо, и один парень – русский, но с французским именем: Вадим Делоне. Очень молодой, очень красивый, очень милый – что-то вроде идеального старшего брата – с ним мы быстро подружились. Если бы я любил играть, то уверен, что он играл бы со мной. Но поскольку я любил книги, он завел со мной разговор о том, что я читаю. Как и я, он наизусть знал всего Александра Дюма.
Наша поездка состоялась в 1968 году, мне было десять лет. Как раз в этот момент Эдуард и Анна обосновались в Москве. В Советском Союзе переехать в другой город по собственной инициативе было не так просто. Требуется разрешение на жительство – прописка, – получить которое сложно, и это положение, введенное с возникновением СССР, сохраняется до сих пор. У Эдуарда и Анны прописки не было, и это обрекало их на тяготы полуподпольного существования, которому могла положить конец банальная проверка документов в метро. Они снимали тесные комнатушки на окраине и, чтобы не привлекать к себе внимания, часто переезжали с места на место. Все их имущество состояло из чемодана с одеждой, пишущей машинки, чтобы сочинять стихи, и швейной машинки, чтобы шить брюки. Кроме брюк, они стали изготавливать из дешевой индийской ткани сумки с двумя ручками, скопированные с картинки из старого журнала Paris Match, взятого у Баха. Себестоимость одной штуки – рубль. Продажная цена – три рубля. Их первая зима была самой суровой из всех десяти московских лет: согреться было невозможно, даже натянув на себя весь свой гардероб. К тому же постоянно хотелось есть. В столовой, куда они ходили, им случалось собирать с грязных тарелок остатки картофельного пюре и шкурки от сосисок.
Поначалу их покровителем и проводником в новой жизни был художник Брусиловский, уроженец Харькова, добившийся успеха в Москве. Двум нищим молодым людям его просторное ателье со шкурами на диванах, абажурами в виде географических карт и импортной выпивкой казалось райским уголком, приютом тепла и роскоши, а сам Брусиловский был и вправду славным мужиком - для тех, кто готов был восхищаться его успехом. Это он посоветовал Эдуарду начать покорять столицу с поэтического семинара Арсения Тарковского, что выглядело примерно так же, как если бы в ту же пору некий французский Брусиловский послал молодого амбициозного провинциала в Винсенский университет (3) слушать философа Жиля Делеза. «Но имей в виду, - предупредил Брусиловский, – народу там – тьма. Пробиться можно, только если войти в круг его учеников. Спроси Риту».
И вот однажды вечером – это было в понедельник – Эдуард засунул тетрадку со стихами во внутренний карман своего жидкого пальтишка («на рыбьем меху», как говорят в России) и отправился на метро в Дом литераторов, разместившийся в особняке, некогда принадлежавшем аристократическому семейству, которое послужило прототипом семьи Ростовых в «Войне и мире». Он пришел на час раньше, но народу было уже много: у входа, притоптывая на морозе, гужевалось по крайней мере человек двадцать. Он спросил, кто из них Рита, ему ответили, что она еще не пришла, должна прийти, но задерживается. К заснеженному тротуару подъезжает черная «Волга». Из нее, закутанный в элегантную шубу, выходит мастер: седые, зачесанные назад волосы, английская трубка с ароматным табаком. Даже легкая хромота лишь добавляет ему аристократичности. Его сопровождает высокомерная красотка, которая годится ему в дочери. Двери распахиваются, они входят, двери закрываются, пропустив внутрь лишь горстку избранных. Эдуард рассказывает, что шесть понедельников кряду он толкался снаружи вместе с остальной мелюзгой: мне кажется, что это перебор, но он не склонен преувеличивать, и я ему верю. В седьмой понедельник появляется Рита, и он попадает в святая святых.
Сегодня Арсений Тарковский гораздо менее известен, чем его сын Андрей, который в те времена только начинал карьеру киногения мирового масштаба. Эдуард, чье мнение о Никите Михалкове мы скоро узнаем, насколько мне известно, никогда не высказывался о Тарковском-сыне, и это меня удивляет, потому что я, кто, как и остальные, восхищается Андреем, хорошо представляю себе те злые слова, которые наш злой мальчик мог бы написать об этой священной корове мировой культуры: о чопорной серьезности его творений, абсолютно непроницаемых для юмора, об их железобетонной одухотворенности, о неизменных крупных планах с кантатами Баха в качестве музыкального фона… Как бы там ни было, его отец, в ту пору знаменитый поэт и бывший любовник Марины Цветаевой, не понравился Эдуарду с первого взгляда и вовсе не потому, что не произвел на него впечатления. Скорее наоборот. Просто было очевидно, что единственная роль, которую можно играть рядом с ним, – роль ученика, обожествляющего своего учителя, а на это Эдуард, несмотря на молодость, был, увы, не способен.
На каждом занятии кто-нибудь из участников читал свои стихи. На этой неделе подошла очередь некоей Машеньки, облаченной, как описывает Эдуард, в бесформенные одежды цвета дерьма, с выражением лица одновременно экзальтированным и меланхоличным, что роднило ее со всеми поэтессами СССР, посещавшими Дома культуры. Ее стихи прекрасно гармонировали с ее внешностью: нечто вроде уцененного Пастернака, в меру восторженное и абсолютно предсказуемое. Окажись Эдуард на месте Тарковского, он посоветовал бы девице пойти в метро и броситься под поезд, однако мэтр ограничился тем, что по-отечески предостерег ее от слишком безупречных рифм и рассказал на сей счет анекдотец, героем которого был его покойный друг Осип Эмильевич. Упомянутый друг – это Мандельштам, а анекдоты об Осипе Эмильевиче и Марине Ивановне (Цветаевой) – дежурное блюдо мэтра, которое подавалось на каждом занятии. Эдуард буквально кипит от разочарования и злости. Он-то рассчитывал, что получит возможность читать свои стихи и все придут в восторг. Но на следующий понедельник ситуация повторяется. Дальше – то же самое. Он догадывается, что не только его раздражает необходимость бесконечно дожидаться своей очереди; и вот однажды после семинара, зная, что пара пива за 42 копейки пробьет брешь в его бюджете и завтра ему придется поститься, Эдуард отправляется с другими в пивную и пытается организовать бунт вроде того, что устроил матрос с броненосца «Потемкин»: «Что же это, ребята! Нас кормят тухлым мясом?» Поначалу начинающие поэты не воспринимают всерьез курносого провинциала с тонким голосом, но он достает свою тетрадь, начинает читать, и скоро собравшиеся слушают его как завороженные. Так, согласно легенде, парнасцы некогда внимали дурно воспитанному, надменному отроку с большими красными руками, который приехал с Арденн и звался Артюр Рембо. Среди свидетелей сцены в пивной был Вадим Делоне.
2
Его имя попалось мне на глаза, когда я читал «Книгу мертвых», куда Лимонов собрал портреты людей знаменитых и безвестных, встречавшихся ему в жизни; объединяло его героев то, что их уже не было в живых. Он описывает Вадима Делоне именно таким, каким его помнил я: очень молодым – всего двадцать лет, очень красивым, очень пылким. «Его любили все», - пишет автор. Он происходил из рода маркиза де Лоне, который в 1789 году командовал гвардией крепости Бастилия. Его семья эмигрировала в Россию, спасаясь от революции, и, видимо, благодаря своему происхождению он мог свободно общаться с иностранными дипломатами – вещь во времена Брежнева совершенно немыслимая. Вадим писал стихи. Был любимцем смогистов, тех самых, о ком Брусиловский в Харькове все уши прожужжал Анне и Эдуарду. Я сопоставил даты и понял: вполне могло быть, что после памятного обеда у советника по культуре, после бесед о трех мушкетерах с маленьким мальчиком, Вадим Делоне в тот же день отправился на семинар Арсения Тарковского, где присутствовал при инициации Лимонова в столичном underground’е.
Существовала официальная, государственная литература. Инженеры человеческих душ, как Сталин однажды назвал писателей. Социалистические реалисты, встроенные в идеологическую систему. Их целая когорта: Шолохов, Фадеев, Симонов, у всех – квартиры, дачи, поездки за границу, доступ в закрытые распределители, где отоваривалась партийная верхушка, полные собрания сочинений в прекрасных переплетах, издаваемые миллионными тиражами и увенчанные Ленинскими премиями. Но, как известно, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. То, что эти люди выигрывали в комфорте и безопасности, они теряли в самоуважении. В героическую эпоху строительства социализма они еще могли верить в то, что писали, могли гордиться собой, но в застойные брежневские времена, времена мягкого сталинизма и царства номенклатуры, их иллюзии развеялись как дым. Они прекрасно понимали, что служат прогнившему режиму, что продали душу дьяволу и что об этом знают все. Солженицын своим примером объяснил, почему их мучают угрызения совести: одним из самых опасных аспектов советской системы было то, что честными могли считаться только мученики. Гордиться собой было трудно. Из тех, кто служил режиму, только законченные циники и безнадежные дураки не стыдились самих себя и того, что делали. Им было стыдно писать огромные статьи в «Правде» с разоблачениями Пастернака в 1957-м, Бродского в 1964-м, Синявского и Даниэля в 1966-м, Солженицына в 1969-м, потому что в глубине души они завидовали этим людям. Знали, что именно они – истинные герои эпохи, великие русские писатели, к которым народ, как некогда к Толстому, идет со своими извечными вопросами: «Что есть добро? Что есть зло? Как жить?» Самые слабые и бесхарактерные вздыхали: если бы они могли, то вели бы себя по-другому, но ведь на руках семьи, дети, которых надо ставить на ноги, и приводили массу других доводов, по-своему убедительных, почему они сотрудничали с режимом вместо того, чтобы стать диссидентами. Многие спивались, некоторые, как Фадеев, пускали себе пулю в лоб. Самые лукавые и хитрые, они же самые молодые, учились работать на два фронта. Это становилось возможно, система нуждалась в таких умеренных полудиссидентах в экспортном исполнении, тех самых, кого Арагон взял привычку принимать у нас (4) с распростертыми объятиями. Наиболее талантливо в этом амплуа выступал Евгений Евтушенко, о котором еще пойдет речь.
Был, кроме того, всякий мелкий люд, придававший эпохе особый оттенок: эти не были ни героями, ни подонками, ни приспособленцами. Речь идет об андеграунде, о людях, которые были твердо убеждены, что, во-первых все, кому разрешалось печатать свои книги, выставлять картины и ставить спектакли, – бездари и продажные твари, а во-вторых, что настоящий художник может быть только неудачником. И это не его вина, это вина эпохи, в которой быть неудачником – благородно и престижно. Художник зарабатывает на жизнь ночным сторожем. Поэт чистит снег перед зданием издательства, которое никогда, ни при какой погоде, не напечатает его стихов, но когда директор издательства выходит из своей «Волги» и видит поэта во дворе с лопатой, то неловко чувствует себя именно он. Жизнь у неудачников была дерьмовая, но они не пресмыкались, держались своей компанией, ночи напролет просиживали на кухнях за чтением самиздата, яростными спорами и самогонкой (водка, которую делают дома, в собственной ванне, из сахара и купленного в аптеке спирта).
Это рассказывал один человек. Его звали Веничка Ерофеев. Пятью годами старше Эдуарда, тоже провинциал, он прошел ту же выучку, что и остальные тонкие и незаурядные личности (пылкое отрочество с выходом на алкоголизм, прогулы, жизнь где придется и на что придется). В Москву приехал в 1969 году с рукописным творением в прозе, названным тем не менее «поэмой» – свои «Мертвые души» Гоголь назвал так же. Веничка тоже имел для этого все основания: «Москва–Петушки» – великая поэма о запое, тягучей и бесконечной русской пьянке, на которую в брежневские времена стала походить и сама жизнь. Вязкая гибельная одиссея пьянчужки Венички, развернувшаяся между Курским вокзалом в Москве и платформой «Петушки» на отдаленной окраине. Два дня, чтобы проехать 120 километров, без билета, но с неимоверным количеством выпивки – водка, пиво, вино и, в особенности, коктейли, изобретенные самим автором, который каждый раз выдает рецепт. К примеру, «Слеза комсомолки» включает в себя пиво, уайт-спирит, лимонад и дезодорант для ног. Герой поэмы – алкоголик, поезд – пьяный, все пассажиры – во хмелю: таков контекст произведения, автор которого убежден, что «в России все приличные люди пьют как сапожники». Пьют от отчаяния и еще потому, что пьянство в атмосфере всеобщей лжи остается единственной отдушиной. Стиль поэмы, намеренно высокопарный и шутовской, пародирует советский новояз, перевирая цитаты из Ленина, Маяковского и других мэтров социалистического реализма. Для всех андеров, как называли себя люди из андеграунда, этот трактат пофигизма и пьяного забытья был своего рода библией. Поэму благоговейно переписывали, перечитывали и декламировали вслух в кружке, куда ходил Эдуард, она была переведена на Западе (во Франции под названием «Москва-на-Водке» (5) ) и стала классикой, а Веничка превратился в легенду: бесплотный дух канонического неудачника, несравненный пропойца, величественное воплощение всего, что было в той эпохе самого пагубного и гнетущего. Паломничество на вокзал в Петушки продолжается до сих пор: вот уже несколько лет, как там воздвигнут памятник автору поэмы (6).
Преждевременный панк, Веничка был ходячей насмешкой над режимом, воплощенным отказом от него. В этом состояло его принципиальное отличие от диссидентов, которые упрямо продолжали верить в будущее и в могущество правды. Издалека, с расстояния в четыре десятилетия, все выглядит чуть расплывчато, но андеры, разумеется, читали тексты диссидентов, распространяли их, хотя при этом, как правило, ничем не рисковали и, уж во всяком случае, не разделяли их веры. Солженицын был для них чем-то вроде статуи командора, с которой у них не было шансов вступить в прямой контакт: отшельник жил в провинциальном городе Рязани, работал день и ночь и общался исключительно с бывшими зэками, у каковых и черпал, с огромными предосторожностями, информацию, легшую в основу «Архипелага ГУЛАГа». Ему был незнаком тесный, теплый, насмешливый мирок, героем которого был Веничка Ерофеев, а Эдичка Лимонов – восходящей звездой, а если бы он и узнал его, то преисполнился бы презрения. В его непреклонной решимости и мужестве было что-то бесчеловечное, ведь того, чего он требовал от себя, он ждал и от других. Он считал трусостью писать о чем-либо другом, кроме лагерей: на его взгляд, это означало бы замалчивать тему.
В августе 1968-го, несколько месяцев спустя после памятного для меня обеда во французском посольстве, Советский Союз ввел войска в Чехословакию, потопив в крови Пражскую весну, и группе диссидентов, пожелавших выразить протест против этого вторжения, пришла в голову экстравагантная мысль выйти с манифестацией на Красную площадь. Их было восемь, и я хочу назвать здесь их всех поименно: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Татьяна Баева, Виктор Файнберг, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, которая привезла в коляске своего ребенка, и Вадим Делоне. У последнего в руках был плакат с надписью «За нашу и вашу свободу». Манифестантов тут же арестовали и приговорили к разным тюремным срокам: Вадим получил два с половиной года. После освобождения и новых стычек с КГБ, молодой человек, с которым я так увлеченно беседовал об Атосе, Портосе и Арамисе, уехал из страны. Он жил в Париже, и я мог бы с ним встретиться, если бы знал об этом. Умер он в 1983 году тридцати пяти лет от роду.
3
Эдуард хорошо знал всех этих людей, которым отведено немало страниц в его «Книге мертвых», ведь большинство из них – из-за алкоголя – ушли молодыми. Вадима Делоне он любил, Ерофеева – не очень. Пресловутый шедевр последнего казался ему расхваленным сверх меры, такого же мнения он держался и насчет «Мастера и Маргариты» Булгакова, ставшего в эти годы – посмертно – культовой фигурой. Наш герой не любит, чтобы публика поклонялась кому-то, кроме него. Восхищение, доставшееся другим, он считает украденным у него.
Но его заклятым врагом был Бродский. Вернувшись из ссылки на севере, поэт жил в Ленинграде и иногда приезжал в Москву, где изредка заглядывал на кухни к андерам. Там его просто боготворили. Читали наизусть стихи, цитировали кусками стенограмму с его судебного процесса, помнили поименно всех – от Шостаковича до Сартра и Т.С. Элиота, – кто высказывался в его поддержку. Одетый в бесформенные брюки и дырявый шерстяной свитер, с длинными, вечно взлохмаченными, волосами, сквозь которые уже просвечивала лысина, он приходил на их праздники поздно, а уходил рано, оставаясь ровно настолько, чтобы все успели заметить, как просты его манеры и как скромно он держится. Садился всегда в самый темный угол, куда тут же устремлялись все присутствующие. Такое положение вещей совершенно не устраивало молодого поэта Лимонова, который до прихода гения был гвоздем программы, привлекавшим к себе внимание дерзостью и пиджаками из мятого бархата. Пытаясь успокоиться, он уговаривал себя, что популярность Бродского – это нечто искусственное, результат умелых и тонких манипуляций, что свой образ поэт слепил сам. Мой друг Пьер Паше, немного знавший Бродского, полагает, что суждения Лимонова отчасти справедливы, однако такой упрек можно сделать практически любому. Существует ли простота, которая была бы абсолютно бесхитростна? Бродский, по крайней мере, жестко очертил для себя рамки: стихийное бунтарство, но без диссидентства и антисоветчины – и твердо их придерживался. Неизменно отвергал все предложения напечататься, которыми его, под увещевания типа: «это зависит только от вас, присоединяйтесь к нам», пытались соблазнить разные типы с гибким позвоночником вроде Евтушенко, пока его неизменные отказы не начали раздражать КГБ до такой степени, что в 1972 году ему предложили выметаться из страны. «Баба с возу – кобыле легче», – должно быть, подумал тогда Эдуард.
К счастью для самолюбия Эдуарда, в сплоченных рядах андеграунда нашлись люди, с которыми они с Анной подружились, и таких было немало. Лучшим, самым отважным из андеров был художник Игорь Ворошилов, восторженный и сентиментальный пьянчужка, умевший виртуозно готовить лабардана, соленую треску, блюдо для нищих. С ним Эдуард и Анна делили все: нужду, выпивку и – редкое везение – настоящую квартиру на лето: хозяева, уехав в отпуск, доверяли им ее стеречь. Эдуард ценил товарища еще и потому, что тот был ему не соперник, о чем свидетельствует следующая история. Однажды ночью Игорь позвал его на помощь: он был на грани самоубийства. Эдуард спешит через всю Москву, чтобы отговорить друга, и, естественно, находит его пьяным в лоскуты. Они разговаривают. Игорь, пополам со слезами, рассказывает, что у него больше нет иллюзий, что он чувствует и уверен: он – художник второго разбора. Эдуард принимает его жалобы всерьез: даже если ты не покончишь с собой – а Игорь этого не сделает, – все равно это ужасно – понимать, что ты второсортный художник и, возможно, второсортное живое существо. Это именно то, чего он боится больше всего на свете. И самое неприятное, добавляет Эдуард, что в отношении себя Игорь не ошибался. Будущее и рынок это подтвердят: он был прекрасный парень, но художник второсортный и даже третьесортный.
Лично меня больше всего ужаснуло то, с каким жестоким спокойствием Эдуард об этом говорит. Позже ему в жизни встретятся несколько персонажей нью-йоркского андеграунда: Энди Уорхол, кое-кто из Factory, битники вроде Аллена Гинзберга и Лоуренса Ферлингетти, и хотя они не произвели на него сильного впечатления, он признает, что эти имена останутся в истории. Они заслуживают того, чтобы о них говорили: я их знал. И в то же время, размышляет Эдуард, без следа исчезли смогисты, и их лидер Леня Губанов, Игорь Ворошилов с Вадимом Делоне, Холин, Сапгир и другие, о ком я исписал множество страниц, но приводить их здесь не буду. Отживший свое авангард, стакан со стоялой водой, массовка в коротком фрагменте бурной жизни Эдуарда, для которой этот фрагмент был всей жизнью, в этом самом стакане, – как это грустно!
Эта смесь презрения и зависти делает моего героя не слишком симпатичным, я отдаю себе в этом отчет, и знаю в Москве людей, которые общались с ним в ту пору и вспоминают, что он был совершенно несносным молодым человеком. Однако эти же люди признают, что Эдуард был искусный портной, очень талантливый поэт и порядочный человек, хотя и на свой манер. Нахальный и высокомерный, но непоколебимо надежный. Лишенный сострадания, но при этом внимательный и готовый помочь. В конце концов, даже если Эдуард был согласен с Игорем, который считал себя неудачником, он тем не менее провел с ним целую ночь и, не разубеждая в главном, все же попытался утешить. Даже с точки зрения тех, кто его не любил, он был человеком, на которого можно положиться, который не отталкивал от себя людей и, даже зачастую втаптывая их в грязь, ухаживал за ними, когда они болели или были несчастны. И я убежден, что многие представители рода человеческого, считающие себя чьими-то друзьями и буквально сочащиеся доброжелательностью и состраданием, на самом деле более черствы и эгоистичны, чем этот парень, который всю жизнь изображал из себя злодея. Одна лишь деталь: покидая свою страну, он оставит три десятка стихотворных сборников других поэтов, составленных и переплетенных его усилиями. И все потому, заметил он как-то, что «интересоваться другими людьми – это часть моей жизненной программы».
(1) Начало, зачин (лат.).
(2) Union des R?publiques Socialistes Sovi?tiques (фр.).
(3) Винсенский университет (Universit? de Vincennes) – экспериментальный университет в Париже, созданный сторонниками идей Красного мая в 1969 году. В разное время в Винсене преподавали М. Фуко, Ж.Ф. Лиотар, Ж. Делёз, А. Негри и другие известные философы и мыслители.
(4) Во Франции.
(5) Moscou-sur-Vodka, ?ditions Albin Michel, Paris, 1976.
(6) Автор ошибается, на самом деле памятник В.В. Ерофееву поставлен в Москве на площади Борьбы.