Рецензии
Антропология освобождения
Аннотация этой книги никак не указывает на то, что она написана интеллектуалом леворадикальных взглядов. Да и в самом тексте критическое отношение автора к существующему в мире порядку вещей проявляется далеко не сразу. Более того, я вообще, когда брался за чтение, отчего-то решил, что имею дело, наоборот, с примерно постмодернистской апологией глобализма и неолиберализма. Виню в этом отдающую условным Дерридой "грамматику" в названии.
Но в целом, при всей своей идеологической заряженности, Паоло Вирно в этой работе главным образом описывает и анализирует. Совсем ни к чему не призывает. И только указывает на возможные, потенциальные ростки освобождения, которые он находит в "современных формах жизни". Причем революционные надежды он проявляет очень сдержанно.
Отсутствие "агитационной" ноты в текстах во многом объясняется их историей и жанром. Во-первых, это устный доклад, прочитанный по частям на университетском семинаре. Во-вторых, это самое общее введение в тему "множеств". Перед тем как звать кого-то на баррикады, неплохо для начала хотя бы примерно определить, где они могут находиться. Этим неомарксист Вирно и занимается.
Множество, или "масса" — есть понятие, оппозиционное "народу". Если второй — это единство, то
быть "многими" — значит пребывать вместе, не объединяясь при этом, не становясь субъектом.
На заре Нового времени "множество" проиграло концептуальную и политическую битву "народу" и было маргинализировано. Особенно ненавидел "многих", "толпу" Томас Гоббс. Он считал, что пребывающее в "естественном", догосударственном состоянии множество подрывает силу государства, апологией коего у Гоббса проникнуто все. Поскольку не может объединиться, стать "народом", а значит — и не может делегировать свое право на власть суверену. В множестве этому англичанину виделся ужас самого хаоса.
Но теперь это самое множество вновь возвращается на авансцену истории. Во всяком случае, так считает Паоло Вирно. И как и положено марксисту, пусть и неортодоксальному, все современное положение дел он объясняет через ситуацию в сфере труда. Именно новейшие тенденции в этой области, по Вирно, способствуют превращению народа Нового времени в современных, атомизированных и одновременно наделенных общими характеристиками "многих".
Тенденции же эти обобщены термином "постфордизм", обозначающим постконвейерный способ производства.
Причем речь не только о пресловутом "постиндастриале", он же — информационная экономика, но и о промышленных предприятиях, где работа организуется на новых принципах: мелкосерийность, работа на отдельные и конкретные рынки — уход от тотальности массовой продукции. И о рынке услуг, конечно. И обо всех этих бесконечных "продажах".
Книжка вообще не кажется очень политизированной. В своей работе социолог и философ пользуется элементами разнообразных исследований и доктрин в их самых неожиданных сочетаниях. Например, извлекает из дневников молодого Маркса англоязычное понятие general intellect, которое тот использовал без перевода. Возвращает первоначальный смысл "общим местам" Аристотеля. Вступает в полемику с Мартином Хайдеггером, переосмысливая открытые им категории "любопытства" и "болтовни". У итальянца это атрибуты "множества", и он не считает их чем-то плохим. Разъясняет отличие "страха" от "тревоги" как опять-таки одной из постоянных спутниц человека постиндустриальной эпохи и говорит о его ощущении "бездомности". Высказывает суждение, что сейчас работодатель покупает уже не столько какие-то конкретные профессиональные навыки, сколько саму способность производить — вот истинная суть слов "рабочая сила". Что частью системы труда сейчас являются и безработные тоже. Как "резервисты" или "скамейка запасных" они должны постоянно поддерживать себя в готовности занять открывшиеся вакансии.
От Гоббса до Вальтера Беньямина и от Ханны Арендт до забастовочного движения в Италии конца 1970-х. В таком крещендо рождается концепция множеств.
В какой-то момент текст начинает напоминать скорее антропологический, чем социологический или какой-либо еще. Паоло Вирно рассказывает об особенностях природы человека как такового, которые современная экономическая система заставляет задействовать, играет на них, как на клавишах, и превращает в социальные навыки. Ведь сейчас офисному, например, работнику приходится максимально активно использовать в своем труде самые базовые способности, присущие всему виду homo sapiens, речь к примеру. У заводского станка ты мог молчать весь день.
Новые формы трудовой практики характеризуются рядом особенностей. Левый социолог подмечает и анализирует их с завидной проницательностью. Это, среди прочего, размывание границы между рабочим и "нерабочим" временем. Резкое повышение значения внетрудовой социализации. Стирание барьера между "частной" и "публичной" сферами. Вспомним все эти корпоративные требования "умения работать в команде", "стрессоустойчивости" или "коммуникабельности" — личные качества становятся профессиональными. Рост непроизводительной сферы, когда сам процесс работы содержит в себе свой результат. Раньше это было уделом немногих, артистов к примеру. Но сейчас каждый официант немного артист, от него требуется не только "подай, принеси", рынку нужна совокупность самых разных его "человеческих" качеств. Улыбка теперь, с одной стороны, биологический феномен, а с другой — элемент работы в сфере сервиса, пиара, менеджмента и еще бог знает где...
Даже из вышеприведенного (а у итальянского мыслителя на эту тему еще очень много всего) уже видно главное отличие данной ситуации от эпохи доминирования индустриального производства.
Конвейеру требовалась конкретная, четко ограниченная и малая часть способностей работника. Небольшой объем действий, который он обязан был повторять изо дня в день.
Именно это и служило причиной ожесточенной критики такого положения дел со стороны левых, особенно "новых". Людей, говорили они, превращают в машины, низводят до уровня автоматов, бесконечно повторяющих одни и те же операции, дегуманизируют. "Систему" интересует только ничтожно малая часть тебя, человека как личности для нее не существует. Ты должен просто прикручивать эту гайку снова и снова... Все вместе это называлось словом "отчуждение". Имелось ввиду, что капитализм не только присваивает себе время и силы работников, он крадет у человека его самого.
А теперь наоборот. Не отчуждение, а полное включение! Постфордизму ты нужен целиком, со всеми своими способностями и особенностями. Но, конечно, использовать тебе их придется так, в таких сочетаниях и для таких целей, которые нужны для извлечения прибавочной стоимости. Раньше капитализм отрезал от тебя только кусок, остальное его не интересовало. А теперь у тебя не останется вообще ничего "частного", "индивидуального", "своего". Ты требуешься весь, с потрохами!
Эти условия и формируют типичного представителя множества, как описывает его итальянский левый. Теперь рынок взыскует "гибкости", он поощряет отсутствие твердой идентичности. Обратите внимание, какая разница с индустриальным подходом, который стремился "припечатать" каждого, намертво закрепить за ним определенную роль.
Оппортунизм, цинизм и в конечном итоге нигилизм — вот качества, воспитываемые и формируемые новой экономикой у "рабочей силы".
Подчеркнем, что у автора "Грамматики множеств" эти категории совершенно лишены осуждающего их, моралистического оттенка. Как и подобает истинному материалисту и диалектику, он оценивает их как вполне оправданные стратегии и тактики адаптации к постфордистской рыночной стихии, изменчивой, непредсказуемой, требующей от человека сегодня одного, а завтра другого.
"Грамматика" проникнута духом амбивалентности. Ее можно легко повернуть в сторону апологии постфордизма и порождаемых им множеств. Мало ли неолиберальных, прокапиталистических текстов, воспевающих на все лады бесконечную "гибкость" и "креативность", которых добивается от нынешнего постиндустриального труженика Система?
Более того, та негативно окрашенная эмоциональная оценка при описания постфордизма, которую тремя абзацами выше позволил себе я (точнее, сымитировал ее, временно поставив себя в позицию левого критика "Системы"), у Паоло Вирно напрочь отсутствует. Объяснение этого стоит поискать в политической биографии и эволюции автора.
Дело в том, что Вирно принадлежал к левому течению операистов. Операизм — вклад итальянских "красных" теоретиков в фонд мировой левой. Левыми они были "новыми", выступали не только против "эксплуатации", а против отчуждения, то есть вообще того, чтобы жизнь человека сводилась к труду. И освобождение от этого им виделось именно в преодолении фордизма, конвейера, индустрии.
Но вот фордизм отступает, поднимается заря "информационного века". Иронично, что к избавлению от господства отчуждающего конвейера привели не старания ее заклятых "новых левых" врагов, а сама капиталистическая система.
Поскольку противник операистов поменялся с фордизма на постфордизм, то и они стали "постопераистами". Вот тут и прячется первое серьезное возражение против построений Паоло Вирно и его единомышленников.
Фактически они считают, что все необходимое для преодоления капитализма в самом же капитализме и содержится. И возможно общество, где человек реализуется во всей полноте своих самых разнообразных качеств, которые уже сейчас затребованы постфордистской экономикой. Всего-то и осталось, что перестать использовать оные качества в целях получения прибыли, перестав питать ими систему наемного труда.
Это сближает сторонников подобного подхода с "либерал-коммунистами", коих разоблачал Славой Жижек и другие товарищи. "Они верят, что капитализм поможет решить проблемы, которые сам и порождает". Вот и
Вирно говорит, что в лице постиндастриала мы фактически уже сейчас имеем "коммунизм капитала". Надо лишь вычесть в этом уравнении одно слагаемое — принцип эксплуатации для извлечения прибавочной стоимости. И можно будет с цветами встречать освободительную революцию.
Оппоненты и "соседи" по левому идеологическому лагерю видят здесь противоречие и даже скрытую игру на стороне противника. В то же время эти надежды заставляют по-новому прочесть фразу: "Капитализм сам себя похоронит".
Другой антитезис против теории "множеств" является фундаментальными, а не выдвинутым одними левыми против других в ходе спора, кто из них более непримирим. Это очень простой вопрос. А с чего, собственно, философ Вирно считает, что постфордизм уже победил и определяет лицо глобальной системы труда, экономики и социума? А как же гигантские потогонные, "старого образца", фабрики второго мира, как в Китае? А миллиарды людей, влачащих жалкое существование в третьем мире, которые не нужны рынку уже ни в каком качестве? Капитализму они и для эксплуатации-то неинтересны.
Что старая добрая промышленность не является модной среди интеллектуалов-футуристов, еще не значит, что она ушла в прошлое. Не забегают ли левые вперед?
Алексей Пензин в послесловии фактически признает, что да, забегают. Но он не видит в этом проблемы. Ведь не в первый, как говорится, раз. В России 1917 года рабочий класс составлял абсолютное статистическое меньшинство. Большевиков с их лозунгами и теорией пролетарской революции это ничуть не смутило. Дело не в количестве. А в том, кто находится на острие современности, кто уже сейчас несет в себе семена будущего. Это очень левый подход.
А в случае с революцией множеств, на возможность которой намекает постопераист Паоло Вирно, таковой революционной стратой видится пресловутый "креативный класс". Тот самый, что занят в сфере "нематериального производства". То есть не создает ничего осязаемого. Окажется ли он способен на что-то большее, чем "умножение контента", на что-то политическое, покажет, как всегда, время. Паоло Вирно в "Грамматике множеств" ограничивается тем, что указывает на потенции, которые можно разглядеть уже в настоящем.
Антон Семикин, 10 апреля 2013