Пресса
"Ведомости": интервью — Джонатан Литтелл, писатель
Лауреат Гонкуровской премии о Путине, сталинизме в России и Сирии
В России побывал Джонатан Литтелл — один из самых прославленных современных писателей. Он родился в Америке, но главную свою книгу, роман «Благоволительницы», написал по-французски и получил за него высшую литературную награду Франции, Гонкуровскую премию. Исповедь вымышленного функционера Третьего рейха, от чьего лица Литтелл рассказывает о событиях 1940-х годов в Германии и СССР, вызвала бурю критики. Перед выходом очередной книги, «Хомских тетрадей» о поездке писателя в Сирию, Литтелл встретился с российскими читателями в правозащитном центре «Мемориал»: во время «Умного чаепития» писатель поделился своими взглядами на политическую ситуацию в мире и нашей стране. А перед этим поговорил с обозревателем «Пятницы» — больше о политике, чем о творчестве.
— Ваши «Благоволительницы» в России сегодня особенно актуальны: скажем, недавно была дискуссия о том, можно ли сравнивать сталинский Смерш с войсками СС. Как вам кажется, почему?
— В России есть собственные традиции национализма, более почтенные, чем гитлеровский нацизм: черносотенцы, погромы… Сталин вовсю пользовался этими идеями во время Второй мировой: идея единой державы и «правых» государственнических ценностей была крайне важной для официальной идеологии. Это наследие не потеряно. В постсоветскую эпоху его подхватило общество «Память», до какой-то степени — нацболы, а теперь им на свой лад пользуется Кремль. Сейчас ведется упорный поиск всего лучшего, что было в СССР, да и в царской России. В итоге получается каша. Переоценки того, что творилось при Сталине, так и не произошло — и понятно почему: Германия проиграла и потому была обречена на покаяние, а СССР выиграл, и победа помогла отнестись к своему прошлому более мягко. По некоторым пунктам Сталина, конечно, критиковали, но количество этих пунктов всегда было ограничено.
— А когда этот процесс начался в современной России?
— С прихода Путина к власти. В середине 1990-х по телевизору еще можно было видеть фильмы о зверствах большевиков во время Гражданской войны или в 1930-е годы. Десять лет спустя это стало невозможным. Героизация Смерша — нормальное явление, вы вернулись в брежневскую эпоху, когда предлагалось помнить о «позитивном» наследии Сталина и забывать о плохом. И люди по всей стране поддерживают эту точку зрения. Семьи репрессированных были вынуждены молчать о пережитом при СССР, но и сейчас их никто не слышит: общественная дискуссия на эту тему так и не возникла. Не говоря уже о принципиальном замалчивании некоторых вещей, например голодомора. Эта часть памяти отсечена, ее просто не существует. Не хочу сказать, что это только русская проблема: во Франции с большим скрипом признавали преступления, совершенные армией в Алжире. Или вспомним Австрию: в отличие от Германии, там у каждого второго старика в шкафу до сих пор висит нацистский мундир — и никакого чувства вины, одна гордость.
— Что заставило вас написать книгу о Чечне?
— Я два года работал там как член правозащитной организации, а книга сложилась из моих репортажей.
— Может ли Чечня Рамзана Кадырова служить зеркалом России?
— Да. Вся новейшая история России связана с Чечней: если бы не чеченская война, Путин не стал бы президентом. Весь ренессанс силовых структур напрямую связан с Чечней. Конечно, чеченский народ — очень особенный, но двадцать лет назад все они были советскими людьми! Теперешний неоисламизм кадыровской Чечни — сконструированный, искусственный, как и официозное православие в сегодняшней России. Я не говорю об отдельных верующих, а именно о системе. Когда я впервые оказался в Чечне в 1996 году, нравы были очень либеральными — мини-юбки, повсеместное распитие водки, тогда ваххабиты были для чеченцев настоящей экзотикой. Но за сто лет до того они вполне могли стать большевиками — религия была для них обычной формой протеста против традиций. Однако сегодня в Чечне Рамзана Кадырова именно искусственная форма ислама сплотила людей, потерявших близких во время войны, создала суррогат семьи. Мне кажется, сталинизм теперешней России — такое же сконструированное явление.
— В России вот-вот примут закон о гомосексуальной пропаганде, а во Франции однополые браки только что разрешили. Что вы об этом думаете?
— По-моему, правые воспользовались этим как поводом, на самом деле им нет дела до геев и их прав. Для французов это проблема нарушения семейной этики: в семье должны быть папа и мама, а не две мамы или два папы. Но никто не кричит, как в США или России, что мужеложцы должны гореть в аду. Недавно я рассказал о французских протестах своим детям, которых воспитываю в Испании, и мой сын выпучил на меня глаза: «Неужели раньше гомосексуальные браки были запрещены? Это же нарушение прав человека?» Он не мог в это поверить. Однако у толерантности всегда будут границы, увы. Когда геев везде легализуют, за свои права начнут сражаться транссексуалы. Но россиянам до этих проблем еще далеко. У вас еще за эмансипацию женщин бороться и бороться.
— Почему вы, уроженец США, живущий в Европе, пишете о СССР, России, Чечне, теперь — о Сирии?
— Каждый пишет о том, что хорошо знает. Я учился в университете в США, но Сирию знаю лучше, чем историю Америки. Чечня, Босния, Африка мне ближе, понятнее, интереснее. Моя новая книга о Сирии тоже стала результатом репортерской работы: после серии статей в Le Monde я склеил их в единый текст. Когда я попал в Сирию в 2011 году, там почти не было репортеров, и я просто собирал информацию, не пытаясь делать выводы. Однако горжусь тем, что уже тогда предсказал, как будут развиваться события. Насилие со стороны властей породило ответное насилие, это было неизбежно. А ведь начиналось все с гражданских протестов, в точности как в теперешней России. Вам есть над чем задуматься.
— Вы по-прежнему против экранизации «Благоволительниц»?
— Пока я отказал всем, кто предлагал мне продать права на экранизацию. Если бы обратился Годар, ему я бы не отказал. Потому, что знаю: он бы сделал фильм, не имеющий отношения к первоисточнику.