Пресса
Жестокость и искупление: отрывок из книги Дэвида Грэбера «Долг. Первые 5000 лет истории»
Публикуем эссе из книги, которая вышла в рамках совместной издательской программы Ad Marginem и Музея «Гараж».
Читатель, возможно, заметил, что спор между теми, кто считает деньги товаром, и теми, кто видит в них долговые расписки, так и не решен. Так что же такое деньги? Пока ответ кажется очевидным: и то и другое. Много лет назад Кеи?т Харт, вероятно самыи? известныи? и самыи? авторитетныи? современныи? антрополог, занимающии?ся этим вопросом, отмечал, что у каждои? монеты есть две стороны:
Достаньте монету из кармана. Одна ее сторона — это «орел», символ политическои? власти, чеканящеи? монеты; другая — «решка», точное указание того, что стоит монета как средство обмена. Одна сторона напоминает нам, что государства выпускают деньги и что деньги изначально связывают людеи? в обществе и, возможно, являются символом этои? связи. Другая сторона представляет монету как вещь, которая может определенным образом соотноситься с другими вещами.
Разумеется, деньги не были изобретены для того, чтобы устранить неудобство, возникающее при меновои? торговле между соседями, — просто потому, что соседям не было нужды ее вести. Однако система кредитных денег в чистом виде также имела серьезные недостатки. Кредитные деньги основаны на доверии, а на конкурентных рынках доверие — товар редкии?, особенно в деловых отношениях между посторонними людьми. Серебряные монеты с изображением Тиберия, имевшие хождение в Римскои? империи, имели намного большую стоимость, чем металл, из которого они делались. Это происходило во многом потому, что правительство Тиберия было готово принимать
их по такои? стоимости. Персидское же правительство, вероятно, к такому готово не было, а правительство династии Маурьев и китаи?ские власти точно не были готовы. Большое количество римских золотых и серебряных монет оказались в Индии и даже в Китае; по- видимому, это произошло прежде всего потому, что они изготавливались именно из золота и серебра.
То, что справедливо для таких обширных империи?, как Римская или Китаи?ская, тем более справедливо для шумерских или греческих городов-государств, не говоря уже о средневековои? Европе или Индии, которые были раздроблены на множество королевств, городов и мелких княжеств. Как я отмечал, зачастую было не очень ясно, что происходило внутри них и за их пределами. В рамках сообщества — города, гильдии или религиознои? общины — в роли денег могло выступать все что угодно, при условии что каждыи? знал, что кто-то был готов принять это в качестве уплаты долга. Особенно ярким примером здесь служит ситуация в некоторых городах Сиама в XIX веке: мелкои? разменнои? монетои? там были исключительно китаи?ские игровые фишки из фарфора — эквивалент покерных фишек, — которые выпускались местными казино. Если одно из этих казино оказывалось банкротом или утрачивало лицензию, его владельцы должны были послать глашатая, которыи? шел по улицам города, ударяя в гонг и возвещая, что у держателеи? таких фишек есть три дня на их обмен. Для более крупных сделок, разумеется, использовались деньги, имевшие хождение и за пределами города (как правило, золото или серебро).
Точно так же на протяжении многих веков англии?ские лавки пускали в обращение собственные деревянные, свинцовые или кожаные денежные знаки. Такая практика часто была незаконнои?, но сохранялась до относительно недавнего времени. Вот пример монет, которые в XVII веке выпускал некии? Генри, имевшии? магазин в Стони-Стратфорд, в Бекингемшире:
Здесь деи?ствует все тот же принцип: Генри пускал в оборот разменную монету в виде долговых расписок, которые можно было погасить в его собственном магазине. Они могли иметь широкое хождение, по краи?неи? мере, среди тех людеи?, которые поддерживали с ним постоянные деловые отношения. Но маловероятно, что они использовались далеко за пределами СтониСтратфорда; большинство таких денежных знаков обращались в радиусе нескольких раи?онов. Для более крупных сделок каждыи?, в том числе Генри, требовал такие деньги, которые принимались везде, в том числе в Италии или во Франции.
На протяжении большеи? части истории даже там, где есть сложно устроенные рынки,
мы обнаруживаем целую кучу самых разных денег. Некоторые из них могли изначально появиться из меновои? торговли между иностранцами — часто приводят примеры использования в качестве денег какао-бобов в Мезоамерике и соли в Эфиопии. Другие виды денег родились из кредитных систем или из споров о том, какие предметы должны приниматься в качестве уплаты налогов или прочих долгов, причем часто выбор таких предметов оспаривался. Можно многое узнать о балансе политических сил в данное время и в данном месте по тому, какие вещи использовались в качестве денег. Например, подобно тому как виргинские плантаторы сумели провести закон, обязывающии? владельцев лавок принимать табак в качестве денег, средневековые крестьяне Померании неоднократно убеждали своих правителеи? в том, чтобы налоги, пени и таможенные пошлины, которые устанавливались в римскои? монете, уплачивались вином, сыром, перцем, цыплятами, яи?цами и даже селедкои?. Это сильно раздражало купцов, которым приходилось возить с собои? все эти вещи, чтобы уплачивать сборы, или покупать их на месте по ценам, которые, естественно, были выгодны тем, кто их продавал. В этих краях преобладали не крепостные, а свободные крестьяне, имевшие довольно большои? политическии? вес. В другие времена и в других местах сильнее оказывались интересы землевладельцев и купцов.
В общем, деньги — это почти всегда что-то между товаром и долговои? распискои?. Возможно, поэтому монеты — кусочки золота или серебра сами по себе являются ценным товаром, но, когда на них чеканился символ местнои? политическои? власти, они становились еще более ценными — по-прежнему остаются для нас квинтэссенциеи? денег. Они лучше всего отражают расхождения по поводу того, чем являются деньги в первую очередь. Более того, соотношение между двумя сторонами денег было поводом для постоянных политических споров.
Иными словами, борьба между государством и рынком, между правительствами и купцами не является неотъемлемои? частью человеческои? природы.
Может показаться, что две наши исходные истории — миф о меновои? торговле и миф об изначальном долге — бесконечно далеки друг от друга, но и они в некотором смысле являются двумя сторонами однои? монеты. Одна подразумевает другую. Только если мы представляем человеческую жизнь как ряд коммерческих сделок, мы можем рассматривать наши взаимоотношения с Вселеннои? в категориях долга.
За примером я позволю себе обратиться — этот выбор может показаться неожиданным — к Фридриху Ницше, которыи? предельно ясно понимал, что происходит, когда вы пытаетесь описывать мир в коммерческих терминах. Его книга «К генеалогии морали» вышла в 1887 году. В неи? Ницше начинает с аргумента, которыи? мог быть напрямую позаимствован у Адама Смита, но идет на шаг дальше, чем Смит, утверждая, что не только меновая торговля, но и купля и продажа сами по себе предшествуют любои? другои? форме человеческих отношении?. Чувство личнои? обязанности, отмечает он, проистекало из древнеи?ших и изначальных личных отношении?, из отношения между покупателем и продавцом, заимодавцем и должником: здесь впервые личность выступила против личности, здесь впервые личность стала тягаться с личностью. Еще не наи?дена столь низкая ступень цивилизации, на которои? не были бы заметны хоть какие-либо следы этого отношения. Устанавливать цены, измерять ценности, измышлять эквиваленты, заниматься обменом — это в такои? степени предвосхищало начальное мышление человека, что в известном смысле и было самим мышлением: здесь вырабатывались древнеи?шие повадки сообразительности, здесь хотелось бы усмотреть и первую накипь человеческои? гордости, его чувства превосходства над прочим зверьем. Должно быть, еще наше слово «человек» (Mensch) выражает как раз нечто от этого самочувствия: человек (manas) обозначил себя как существо, которое измеряет ценности, которое оценивает и мерит в качестве «оценивающего животного как такового». Купля и продажа, со всем их психологическим инвентарем, превосходят по возрасту даже зачатки каких-либо общественных форм организации и связеи?: из наиболее рудиментарнои? формы личного права зачаточное чувство обмена, договора, долга, права, обязанности, уплаты было перенесено впервые на самые грубые и изначальные комплексы общины (в их отношении к схожим комплексам) одновременно с привычкои? сравнивать, измерять, исчислять власть властью.
Смит, как мы помним, тоже считал, что истоки языка, да и человеческого мышления в целом, лежат в нашеи? склонности «обменивать одну вещь на другую», в которои? он также усматривал истоки рынка. Стремление к торговле, к сравнению стоимости — это то, что делает нас разумными существами и отличает от прочих животных. Общество появляется позже, а значит, наши представления об ответственности перед другими людьми изначально формулировались в сугубо коммерческих терминах. Однако, в отличие от Смита, Ницше никогда не приходило в голову, что можно представить такои? мир, в котором все подобные сделки одновременно взаимно уравновешиваются. Любая система торгового учета, утверждал он, будет порождать кредиторов и должников. Он полагал, что именно из этого факта возникла человеческая нравственность. Обратите внимание, говорит он, на то, что немецкое слово «schuld» означает и долг, и вину. Изначально быть в долгу значило просто быть виновным, и кредиторы получали удовольствие от того, что наказывали несостоятельного должника, подвергая его тело «всем разновидностям глумлении? и пыток, скажем срезали с него столько, сколько на глаз соответствовало величине долга». Ницше даже дошел до утверждения о том, что варварские правды, оговаривавшие, сколько стоит выбитыи? глаз или отрезанныи? палец, изначально устанавливали не денежную компенсацию за потерянные глаза и пальцы, а количество тела должника, которое позволялось взять кредиторам! Стоит ли говорить о том, что никаких доказательств этого он не приводил (их и не существует). Но требовать доказательств значило бы опровергнуть это утверждение. Здесь мы имеем дело не с подлинным историческим аргументом, а с чистои? игрои? фантазии.
Когда люди стали создавать общины, продолжает Ницше, они неизбежно представляли свои отношения с ними в этих категориях. Племя обеспечивает им мир и безопасность, поэтому они в долгу перед ним. Подчиняться его законам значит выплачивать ему долг (снова «уплата общественного долга»). Но и этот долг, говорит он, уплачивается — и здесь тоже — посредством жертвоприношения:
В рамках первоначальнои? родовои? кооперации — мы говорим о первобытнои? эпохе — каждое живущее поколение связано с более ранним и в особенности со стареи?шим, родоначальным, поколением неким юридическим обязательством <...> Здесь царит убеждение, что род обязан своеи? устои?чивостью исключительно жертвам и достижениям предков — и что следует оплатить это жертвами же и достижениями: тем самым признают за собою долг, которыи? постоянно возрастает еще и оттого, что эти предки в своем посмертном существовании в качестве могущественных духов не перестают силою своеи? предоставлять роду новые преимущества и авансы. Неужели же даром? Но для того неотесанного и «нищего душои?» времени не существует никакого «даром». Чем же можно воздать им? Жертвами (первоначально на пропитание, в грубеи?шем смысле), празднествами, часовнями, оказанием почестеи?, прежде всего послушанием, — ибо все обычаи, будучи творениями предков, суть также их уставы и повеления. Достаточно ли им дают во всякое время? — это подозрение остается и растет. Иными словами, Ницше считает, что если мы отталкиваемся от рассуждении? Адама Смита о человеческои? природе, то неизбежно придем к чему-то в духе теории изначального долга. С однои? стороны, законам прародителеи? мы подчиняемся потому, что чувствуем себя в долгу перед ними: именно поэтому мы полагаем, что община имеет право деи?ствовать «как рассерженныи? кредитор» и наказывать нас за нарушение этих законов. В более широком смысле в глубине души мы чувствуем, что никогда не сможем расплатиться с прародителями, что никакая жертва (даже принесение в жертву первенца) не способна искупить нас.
Мы трепещем перед прародителями, и, чем сильнее и могущественнее становится община, тем могущественнее они кажутся, пока наконец прародитель не «преображается в бога». Когда общины превращаются в царства, а царства — в мировые империи, боги обретают вселенскии? характер, начинают претендовать на власть над Небесами и низвергать молнии и в конечном счете достигают кульминации в образе христианского Бога, которыи?, будучи максимальным божеством, влечет за собои? и «максимум чувства вины на земле». Даже наш прародитель Адам изображается уже не кредитором, а нарушителем закона, а значит, должником, которыи? передал нам свое бремя первородного греха: покуда наконец с нерасторжимостью вины не зачинается и нерасторжимость искупления, мысль о ее неоплатности (о «вечном наказании») <...> пока мы разом не останавливаемся перед парадоксальным и ужасным паллиативом, в котором замученное человечество обрело себе временное облегчение, перед этим штрихом гения христианства: Бог, сам жертвующии? собою во искупление вины человека, Бог, сам заставляющии? себя платить самому себе, Бог, как единственно способныи? искупить в человеке то, что в самом человеке стало неискупимым, — заимодавец, жертвующии? собою ради своего должника из любви (неужели в это поверили?), из любви к своему должнику! Все это выглядит очень логично, если вы исходите из начальнои? посылки Ницше. Проблема в том, что сама эта посылка — бессмысленна.
Есть все основания полагать, что Ницше знал, что эта посылка бессмысленна; на самом деле в этом и была вся суть. Ницше здесь отталкивается от стандартных, общепринятых взглядов на человеческую природу, преобладавших в его эпоху (и в значительнои? степени преобладающих до сих пор) и заключавшихся в том, что мы рациональные вычислительные машины, что торговыи? личныи? интерес предшествует обществу, что само «общество» лишь накладывает временные ограничения на вытекающии? из этого конфликт. То есть он исходит из обычных буржуазных взглядов и развивает их в таком направлении, которое шокирует буржуазную публику.
Эта игра стоит свеч, и никто не играл в нее лучше Ницше; но ее рамки полностью задаются буржуазнои? философиеи?. Она ничего не может сказать о том, что лежит за ее пределами. Лучшим ответом всякому, кто всерьез рассматривает фантазии Ницше о диких охотниках, отрезающих друг у друга куски тел за неуплату долга, могут быть слова настоящего охотника и собирателя, эскимоса из Гренландии, ставшего знаменитым благодаря «Книге эскимосов». Ее автор, датскии? писатель Петер Фреи?хен, пишет, что однажды, когда он вернулся домои? голодным из неудачного похода за моржами, один из более удачливых охотников отрезал ему несколько сотен фунтов мяса. Фреи?хен горячо его поблагодарил. Охотник с негодованием ответил:
«В нашеи? стране все мы люди! — сказал охотник. — А раз мы люди, то мы помогаем друг другу и нам не нравится, когда кто-то нас за это благодарит. То, что я пои?мал сегодня, ты можешь пои?мать завтра. Мы здесь говорим, что подарками человек обретает рабов, а плетью — собак».
Последняя строчка своего рода классика антропологии. Антропологическая литература об эгалитарных охотничьих обществах богата рассказами о людях, которые отказываются рассчитывать долги и кредиты. Вместо того чтобы считать себя человеком на том основании, что он способен производить экономические вычисления, охотник настаивал, что на самом деле быть человеком значит отказаться от подобных расчетов и измерении? и не пытаться запомнить, кто что кому дал, по тои? причине, что такого рода поведение неизбежно создаст мир, в котором мы начнем «сравнивать, измерять, исчислять власть властью» и превращать друг друга в рабов или собак посредством долга.
Дело не в том, что он, как многие миллионы подобных преисполненных любви к равенству умов в истории, не понимал, что люди имеют склонность к расчетам. Если бы он этого не знал, он не смог бы сказать, что он делает. Конечно, у нас есть склонность к расчетам. У нас вообще много склонностеи?. В любои? реальнои? жизненнои? ситуации эти склонности одновременно ведут нас в различных, противоположных друг другу направлениях. Каждая из них не более реальна, чем прочие. Вопрос в том, какую из них мы признаем ключевои? для нашеи? человеческои? природы и кладем в основу нашеи? цивилизации. Предложенныи? Ницше анализ долга полезен тем, что показывает, что если мы начинаем с посылки о том, что человеческое мышление исходит прежде всего из коммерческого расчета и что купля и продажа являются основами человеческого общества, то свои представления об отношениях с космосом мы неизбежно будем выражать в категориях долга.
Я думаю, что Ницше помогает нам понять еще и такои? термин, как искупление. Рассказ Ницше о «первобытных временах» может быть абсурдным, но его описание христианства, того, как чувство долга преображается в неизбывное чувство вины, вина — в ненависть к самому себе, а ненависть к самому себе — в самоистязание, выглядит очень точным.
Почему, например, мы называем Христа «искупителем»? Изначально слово «искупление» значит выкуп или возвращение себе чего-то, что было оставлено в качестве обеспечения заи?ма, приобретение чего-то посредством выплаты долга. Очень странно осознавать, что самая суть христианского учения, само спасение, принесение Богом в жертву своего сына во имя спасения человечества от вечного проклятия, должно описываться в категориях финансовои? сделки.
Ницше исходил из тех же посылок, что и Адам Смит, но о ранних христианах этого не скажешь. Корни таких рассуждении? лежат глубже, чем представление Смита о нации лавочников. Не только авторы Брахман заимствовали язык рынка для рассуждении? о человеческои? природе. На самом деле до определеннои? степени так поступали все мировые религии.
Это происходило потому, что все они, от зороастризма до ислама, родились из оживленных споров о роли денег и рынка в человеческои? жизни и особенно о том, как эти институты соотносились с ключевыми вопросами — что люди должны были друг другу. Вопрос о долге и споры о нем затрагивали все стороны политическои? жизни тои? поры. Эти споры выливались в восстания, жалобы и создание реформаторских движении?. Некоторые из этих движении? находили союзников в храмах и дворцах, другие беспощадно подавлялись. Большая часть требовании?, лозунгов и специфических вопросов, которые они поднимали, сегодня утрачены. Мы просто не знаем, какими были политические споры в сирии?скои? харчевне в 750 году до н. э. В итоге тысячи лет мы созерцали священные тексты, полные политических аллюзии?, очевидных для любого читателя, жившего в эпоху, когда они были написаны; но мы об их смысле можем только догадываться.
Одна из особенностеи? Библии состоит в том, что в неи? сохранились некоторые обрывки этого более широкого контекста. Вернемся к понятию искупления: древнеевреи?ские слова «padah» и «goal» — и то и другое переводятся как «искупление» — могли означать выкуп чего-то, что человек продал кому-то другому, прежде всего земли предков или какого-либо предмета, удерживавшегося кредиторами в качестве залога. Именно последнее, по-видимому, и имели в виду пророки и богословы: выкуп залогов и особенно членов семьи должника, удерживавшихся как обеспечение долга. Судя по всему, в эпоху пророков экономика иудеи?ских царств начала испытывать долговые кризисы, давно ставшие привычными в Месопотамии: в годы неурожая бедняки залезали в долги перед богатыми соседями или состоятельными заимодавцами в городах, теряли права на свои поля и становились держателями земли, которая прежде им принадлежала, а их сыновья и дочери отправлялись работать слугами в хозяи?ствах кредиторов или даже продавались
в рабство за границу. В книгах ранних пророков есть намеки на такие кризисы, но наиболее явно о них говорится в книге Неемии, написаннои? в персидские времена:
Были и такие, которые говорили: поля свои, и виноградники свои, и домы свои мы закладываем, чтобы достать хлеба от голода.
Были и такие, которые говорили: мы занимаем серебро на подать царю под залог полеи? наших и виноградников наших; у нас такие же тела, какие тела у братьев наших, и сыновья наши такие же, как их сыновья; а вот, мы должны отдавать сыновеи? наших и дочереи? наших в рабы, и некоторые из дочереи? наших уже находятся в порабощении. Нет никаких средств для выкупа в руках наших; и поля наши, и виноградники наши у других.
Когда я услышал ропот их и такие слова, я очень рассердился. Сердце мое возмутилось, и я строго выговорил знатнеи?шим и начальствующим и сказал им: вы берете лихву с братьев своих. И созвал я против них большое собрание.
Неемия, виночерпии? персидского царя, был евреем, родившемся в Вавилоне. В 444 году до н. э. он сумел уговорить Великого царя назначить его наместником его роднои? Иудеи. Он также получил разрешение заново отстроить иерусалимскии? храм, которыи? Навуходоносор разрушил двумя столетиями ранее. В ходе работ были наи?дены и восстановлены священные тексты; в некотором смысле тогда и было создано то, что мы сегодня называем иудаизмом.
Очень скоро Неемия столкнулся с социальным кризисом. Вокруг было множество обедневших крестьян, не способных платить налоги; кредиторы забирали детеи? бедняков. Его первои? реакциеи? стало провозглашение указа о «чистом листе» в классическом вавилонском стиле: он сам родился в Вавилоне и явно был знаком с этим принципом. Прощению подлежали все некоммерческие долги. Были установлены максимальные процентные ставки по кредитам. В то же время Неемии удалось обнаружить, изучить и снова ввести в деи?ствие многие древние иудеи?ские законы, которые сохранились в Исходе, Второзаконии и Левите и в некоторых отношениях шли еще дальше, институционально закрепляя этот принцип. Самым известным из них был закон о прощении долгов, гласившии?, что все долги автоматически списываются «в субботнии? год» (т. е. по истечении семи лет) и что все те, кто томился в неволе из-за таких долгов, должны быть освобождены.
В Библии, как и в Месопотамии, под «свободои?» понималось прежде всего освобождение от долга. С течением времени в этом ключе стала истолковываться и сама история евреи?ского народа: освобождение из египетского рабства стало первым, хрестоматии?ным, деи?ствием искупления; исторические бедствия евреев (поражение, завоевание, изгнание) рассматривались как несчастья, которые должны были привести к финальному искуплению с приходом Мессии, хотя, как предупреждали пророки вроде Иеремии, произои?ти это могло только после того, как евреи искренне покаются в своих грехах (обращение друг друга в рабство, поклонение ложным богам, нарушение заповедеи?)136. В таком свете принятие этого термина христианами вряд ли может удивить. Искупление было освобождением от бремени греха и вины, и конец истории должен ознаменоваться тем, что все долги будут полностью упразднены, а звуки ангельских труб возвестят об окончательном прощении грехов.
В таком случае «искупление» уже не подразумевает выкуп чего-то. Речь идет скорее
о разрушении всеи? системы учета. Во многих городах Ближнего Востока так буквально
и происходило: во время списания долгов одним из обычных деи?ствии? была церемония уничтожения табличек, содержавших финансовые записи, — это деи?ствие повторялось, хотя и с меньшеи? помпои?, в ходе любого крупного крестьянского восстания в истории.
Это ведет к другои? проблеме: что можно сделать в то время, которое предшествует окончательному искуплению? Эту проблему Иисус поднимает в однои? из своих самых волнующих притч — притче о непрощающем рабе:
Посему Царство Небесное подобно царю, которыи? захотел сосчитаться с рабами своими; когда начал он считаться, приведен был к нему некто, которыи? должен был ему десять тысяч талантов; а как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детеи?, и все?, что он имел, и заплатить; тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и все? тебе заплачу.
Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему. Раб же тот, выи?дя, нашел одного из товарищеи? своих, которыи? должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдаи? мне, что должен.
Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и все? отдам тебе. Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга. Товарищи его, видев происшедшее, очень огорчились и, придя, рассказали государю своему все? бывшее.
Тогда государь его призывает его и говорит: злои? раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя? И, разгневавшись, государь его отдал его истязателям, пока не отдаст ему всего долга.
Это поразительныи? текст. С однои? стороны, это шутка; с другои? — трудно представить себе что-то более серьезное.
Начнем с царя, пожелавшего «сосчитаться» со своими рабами. Исходная посылка абсурдна. Цари, как и боги, не могут вступать в отношения обмена со своими подданными, поскольку равенство между ними невозможно. А этот царь явно является Богом. Разумеется, ни о каком сведении счетов речи быть не может.
Поэтому в лучшем случае мы имеем дело с царскои? причудои?. Абсурдность исходнои? посылки подчеркивает сумма, которую должен царю первыи? же человек, приведенныи?
к нему. В Древнеи? Иудее сказать, что кто-то должен кредитору «десять тысяч талантов», означало приблизительно то же самое, что сегодня сказать, что кто-то должен «сто миллиардов долларов». Эта цифра тоже шутка; она просто указывает «сумму, которую не смог бы выплатить ни один человек».
Оказавшись перед необходимостью выплатить бесконечныи? экзистенциальныи? долг, раб только и может, что соврать: «Сто миллиардов? Конечно, смогу! Даи? мне только еще немного времени». Потом Господь так же произвольно его прощает.
Далее обнаруживается, что прощение имеет одно условие, о котором раб не знает. От него требуется, чтобы он сам вел себя так же по отношению к другим людям — в данном конкретном случае по отношению к другому рабу, которыи? должен ему тысячу баксов, если перевести это на современныи? язык. Провалив испытание, первыи? раб попадает в ад на вечные времена или «пока он не отдаст всего долга» — в данном случае это ровно то же самое.
Долгое время эта притча представляла большую сложность для богословов. Обычно ее истолковывают как рассказ о бесконечнои? щедрости и милости Господа и о том, как мало он требует от нас взамен; т. е. косвенно подразумевается, что вечное истязание нас в аду не так уж необоснованно, как может показаться. Конечно, непрощающии? раб удивительно гнусныи? персонаж. Но меня здесь больше всего поражает негласное утверждение, что прощение в этом мире вообще невозможно. Фактически именно это и говорят христиане, когда зачитывают «Отче наш» и просят Бога простить «нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». История, изложенная в притче, повторяется тут почти дословно, и последствия ее столь же мрачные. В конце концов, большинство христиан, читающих эту молитву, знают, что они обычно не прощают своих должников. Почему тогда Бог будет прощать им их грехи?
Более того, здесь еще и повторяется старое утверждение о том, что на самом деле мы не смогли бы соответствовать этим стандартам, даже если бы попытались. Одна из причин, почему новозаветныи? Иисус является столь притягательным персонажем, состоит в том, что никогда толком не ясно, что именно он нам говорит. Все можно истолковывать двояко. Когда он призывает своих последователеи? прощать все долги, не бросать первыи? камень, подставлять другую щеку, возлюбить врагов своих, раздавать свое имущество беднякам, неужели он и правда надеется, что они будут так поступать? Или же, требуя этого, он упрекает нас в том, что раз мы к этому не готовы, то все мы грешники, которые могут спастись только в ином мире? Ведь такая постановка вопроса может использоваться для того, чтобы оправдать все что угодно. Согласно еи? человеческая жизнь порочна в принципе и даже духовные дела можно выразить в коммерческих терминах. Все эти подсчеты грехов, наказании? и прощении?, которые вели Дьявол и святои? Петр с их конкурирующими учетными книгами, обычно сопровождались подспудным чувством, что все это фарс, поскольку сам тот факт, что мы вынуждены играть в эти расчеты грехов, показывает, что, в сущности, прощения мы не достои?ны.
Мировые религии, как мы увидим, полны такого рода двусмысленности. С однои? стороны, они выступают против рынка; с другои? — пытаются выразить свои? протест в коммерческих категориях, словно утверждая, что превращение человеческои? жизни в череду сделок — дело не очень хорошее. Мне кажется, что даже эти немногие примеры показывают, как сильно ретушируют деи?ствительность общепринятые версии происхождения и истории денег. Есть даже какая-то наивность в историях о соседях, меняющих картошку на лишнюю пару обуви. Когда древние размышляли о деньгах, вряд ли им в голову в первую очередь приходил дружескии? обмен.
Конечно, кто-то мог подумать о своем счете в местном шинке или, если это был купец или управляющии?, о складах, счетных книгах или экзотических заморских товарах. Но большинству скорее в голову приходила продажа рабов и выкуп пленников, алчность откупщиков и бесчинства победоносных армии?, залоги и проценты, кражи и вымогательство, месть и наказание и прежде всего противоречие между, с однои? стороны, необходимостью денег для нахождения невесты с целью создания семьи и рождения детеи? и, с другои? — использованием этих же самых денег для разрушения семеи? посредством накопления долгов, в оплату которых кредитор забирал жену и детеи?. «Некоторые из дочереи? наших уже находятся в порабощении. Нет никаких средств для выкупа в руках наших». Можно только догадываться о том, что означали эти слова для отца из патриархального общества, в котором способность мужчины защищать честь своеи? семьи была всем. Вот что означали деньги для большинства людеи? почти на всем протяжении человеческои? истории: леденящую душу перспективу, что сыновеи? и дочереи? заберут в дома омерзительных чужаков, где они будут чистить отхожие места и время от времени оказывать сексуальные услуги, подвергаться всем мыслимым видам насилия и злоупотреблении? в течение долгих лет, если не вечно, в то время как их родители будут бессильно ждать, пряча глаза от соседеи?, которые точно знают, что происходит с теми, кого они должны были защищать. Разумеется, это худшее, что могло произои?ти с человеком, — именно поэтому в притче это могло служить заменои? преданию в руки истязателям на всю жизнь. И это только с точки зрения отца. Можно только догадываться, что чувствовала при всем этом дочь. А ведь в течение человеческои? истории многие миллионы дочереи? узнали (многие узнают и сеи?час), что это означает.
Могут возразить, что это было в порядке вещеи?, так же как и наложение дани
на завоеванные народы: это могло вызывать негодование, но не считалось вопросом нравственности, справедливости и несправедливости. Такие вещи случаются. Крестьяне так обычно и относились к подобным феноменам на всем протяжении человеческои? истории. Но больше всего в исторических хрониках поражает то, что в случае долговых кризисов многие относились к этому не так. Многие возмущались. Этих недовольных было так много, что большая часть нашеи? современнои? лексики, касающеи?ся социальнои? справедливости, рабства и освобождения, до сих пор отражает древние споры о долгах.
Это тем более удивительно, что многие другие вещи принимались как совершенно нормальные. Такого гнева не вызывала, например, кастовая система или, если уж на то пошло, институт рабства. Безусловно, и рабы, и неприкасаемые часто жили в не менее ужасающих условиях. Бесспорно, многие протестовали против этого.
Почему же именно выступления должников имели такои? нравственныи? вес? Почему должникам лучше других удавалось привлечь к своим проблемам внимание священников, пророков, чиновников и социальных реформаторов? Почему чиновники вроде Неемии так сочувственно относились к их жалобам, негодовали и собирали большие собрания? Некоторые объясняют это практическими соображениями: долговые кризисы уничтожали свободное крестьянство, а именно свободных крестьян призывали на службу в армию. Бесспорно, такои? фактор был, но он, очевидно, не был единственным. Нет основании? полагать, что, скажем, Неемия, негодуя против ростовщиков, беспокоился в первую очередь о том, сможет ли он набрать рекрутов для персидского царя. Есть более фундаментальная причина.
Долг отличается тем, что в его основе лежит презумпция равенства.
Быть рабом или принадлежать к низшеи? касте значит занимать более низкое положение. Здесь мы имеем дело с сугубо иерархическими отношениями. В случае долга мы имеем дело с двумя людьми, которые выступают равными сторонами в договоре. По краи?неи? мере, в рамках договора они с юридическои? точки зрения одинаковы.
Можно добавить, что когда в древнем мире люди, более или менее равные по социальному положению, одалживали друг другу деньги, то условия заи?ма, как правило, были весьма щадящими. Проценты зачастую не взимались, а если они и были, то очень низкими.
«И не бери с меня процент, — писал один состоятельныи? ханаанин другому в табличке, датированнои? приблизительно 1200 годом до н. э., — в конце концов, мы оба благородные люди». Между близкими родственниками многие кредиты, видимо, представляли собои?, как и сеи?час, подарки, и никто всерьез не рассчитывал на то, что их будут возвращать. Совсем иное дело — заи?мы, которые богачи предоставляли беднякам.
Проблема в том, что, в отличие от статусных различии? вроде касты или рабства, между богатыми и бедными нет такои? четкои? грани. Можно себе представить реакцию крестьянина, которыи? пришел в дом к состоятельному кузену, считая, что «люди должны помогать друг другу», а через год-два у него забрали виноградник и увели сыновеи? и дочереи?. Такое поведение юридически могло быть оправданно, если заем представлялся не как форма взаимопомощи, а как коммерческая сделка: договор есть договор. (Это также требовало возможности обратиться к высшеи? силе для обеспечения выполнения условии? договора.) Но как бы то ни было, восприниматься оно могло только как ужасное предательство. Более того, если это поведение представлялось как нарушение договора, то все дело превращалось в нравственную проблему: обе стороны должны быть равными, но одна из них не сумела выполнить условия сделки. Психологически это делало еще более болезненнои? бесправность положения должника, поскольку о нем могли сказать, что судьбу его дочери решила его собственная низость. Но от этого необходимость отбросить угрызения совести становилась тем более настоятельнои?: «У нас такие же тела, какие тела у братьев наших, и сыновья наши такие же, как их сыновья». Мы все одинаковы. Мы обязаны учитывать потребности и интересы других. Как мои? брат мог так обои?тись со мнои??
Особенно убедительные нравственные аргументы должники могли выдвигать в Ветхом Завете. Авторы Второзакония постоянно напоминали своим читателям: не были ли евреи рабами в Египте и не освободил ли их всех Бог? Было ли справедливо отнимать землю у других, если они сами получили землю обетованную, которои? должны были делиться? Было ли справедливо, что потомки освобожденных рабов обращали в рабство детеи? друг друга? Однако в подобных ситуациях аналогичные аргументы выдвигались почти повсюду в Древнем мире: в Афинах, Риме и даже в Китае, где, согласно легенде, древнии? император изобрел чеканку монет, для того чтобы выкупить детеи? семеи?, вынужденных продать их после череды опустошительных наводнении?.
Почти на всем протяжении истории открытыи? политическии? конфликт между классами облекался в требование списания долгов, т.е. освобождения тех, кто оказался в неволе,
а также более справедливого распределения земли. В Библии и других религиозных традициях мы видим следы нравственных аргументов, которыми оправдывались эти требования: они могли облекаться в самые разнообразные формы, но всегда так или иначе выражались языком рынка.