Пресса
Андрей Аствацатуров: «Ирония над иронией…»
Автор книги «Люди в голом» о фекальной струе, жанре романа как системе лейтмотивов и средстве самовозрастания.
Андрей Аствацатуров — выпускник и преподаватель филфака СПбГУ, автор литературоведческих статей и книг, завсегдатай разнообразных богемных кружков, коллекционер житейских и филологических баек. Многое из коллекции Аствацатурова вошло в роман «Люди в голом», вышедший в издательстве «Ad Marginem».
Это книга во многом автобиографическая, ни на что не похожая, живая и остроумная. Вдобавок густо заселённая реальными персонажами из круга питерской гуманитарной интеллигенции.
Среди жанровых и «интонационных» предшественников Аствацатурова критики называют Сергея Довлатова, Павла Санаева, Александра Жолковского (с его «Виньетками»), Венедикта Ерофеева…
— Ваш роман состоит из двух частей, во многом непохожих и написанных явно в разные годы. Какова история их создания и «взаимоотношений»?
— Первая часть книги выросла из записей, которые я делал в «Живом журнале», начиная с 2002 года. Это были отдельные заметки, наблюдения, не всегда обработанные. Потом они сложились в единый комплекс.
Конечно, демаркационная линия между первой и второй частью романа очень заметна. Первая часть писалась долго. Она более прямая и цельная. Организована она с помощью особой системы лейтмотивов (например: обнажённое одинокое человеческое тело, голая земля, кости, череп — то есть как бы редуцированный человек, его различные сущности).
Вторая часть писалась позднее, в 2006 году. Она, среди прочего, о болезненных формах культуры (таких, как постмодернизм), эксплуатирующих другие, здоровые формы.
— Соединить эти части вместе — ваша идея или предложение издателей?
— Это была моя идея. Сначала я хотел выпустить двучастную книгу, из двух повестей. Но потом решил объединить их в единый роман. Я подумал, что это удачный контраст: аскетизм первой части — и литературная витиеватость, цитатность второй. С издателями мы много обсуждали этот проект, но всё-таки изначальная идея была моя.
— Ваша книга — это роман о литературе или роман с литературой?
— Там есть и то, и другое. Вторая часть — это скорее роман о литературе. А также о жизни, о себе. Для меня это — средство самовозрастания, внутреннего изменения. Поэтому там есть неудачи, которых я не стесняюсь и не боюсь. Они для меня важнее, чем ясная форма.
Вторая же часть — это такое путешествие по литературе. И эпицентр её — «вставной» роман-клип «Путь Гава», полностью цитатный. Это аллюзия к роману Сорокина «Путь Бро».
— …А «Путь Мури»?..
— Нет, он вышел позже. Уже после того, как я написал вторую часть.
— Трактовка некоторыми критиками вашего романа как «смешной книги», «цикла литературных баек» — упрощение?
— Да, конечно. Ведь даже когда эти истории публиковались в ЖЖ, это не были байки.
Для меня это очень принципиальный вопрос. Во-первых, здесь всё организовано неким замыслом. Во-вторых, у меня есть ряд очень важных для меня экзистенциальных идей, которые я просто пытаюсь излагать языком повседневности.
Это может восприниматься как байки, анекдоты. Но в них я пытаюсь «растворить» некоторые важные для меня идеи. Например, связанные с очень близким мне левым дискурсом.
Повседневность помогает мне смотреть на эти идеи со стороны, иронизировать над ними. Как писатель, я хочу поиграть в эти идеи, хочу показать их различные ракурсы. Продемонстрировать, как сама жизнь их опровергает. Для этого мне и нужен бытовой пласт.
— На ваш взгляд, может ли филолог писать прозу, совершенно свободную от литературных и культурологических аллюзий?
— Думаю, не может. Либо это будет слабый филолог. А вот Умберто Эко, Дэвид Лодж — мощные филологи, и их филологическая составляющая полностью реализуется в их текстах. Но их творчество — порочный круг.
Филология должна идти за литературой. Раньше литературоведческие школы возникали, когда появлялся новый язык литературы. А тут литература плетётся в хвосте за филологией…
Это немного порочная практика. Я стараюсь от этого избавляться. Писать по наитию. Разрушать старую романную форму. Я стараюсь говорить с территории жизни. Меня иногда обвиняют в рыхлой композиции. Но ведь жизнь не имеет композиции, не имеет чёткого сюжета. Она многовекторна, многопланова.
Я стараюсь писать так, чтобы ассоциации цепляли множество микросюжетов, мелких деталей во всём их многообразии. Стараюсь избавляться от филологичности. Если у меня где-то есть эта нарочитость, то я над ней иронизирую.
— Вопрос несколько деликатный, но не задать его не могу: почему в вашем романе такую значительную роль играет фекальная тема?
— Это очень важный вопрос… Моя идея такова. Я пытаюсь показать энергию, которая нас наполняет. Животную энергию. Которая делает нас двуногими человекообразными животными.
Мы боремся за существование, адаптируемся, пожираем друг друга. Этот процесс включает поедание, переваривание пищи… и, конечно, дефекацию. Эти три этапа присутствуют в моей книге, во второй части.
В моём романе есть запах помоек, классификация туалетов, описания еды, упоминание анализов мочи. Это всё проявления энергии, наполняющей нас.
— Если бы вам надо было прочесть краткую лекцию о своём романе вашим студентам на филфаке, что бы вы сказали?
— Первая часть романа — это портрет человека (с некоторой экзистенциальной проблематикой). Человека голого, бесприютного. Окружённого равнодушным миром. Это описание поддерживается стилем — аскетичным, таким хемингуэевско-киплинговским. Без всяких метафор, украшений. Это страх перед жизнью и попытка обрести себя.
Вторая часть — уже взросление и связанные с ним неудачи. Здесь идёт речь об энергии, которая заставляет человека адаптироваться к жизни — за счёт других.
Для второй части выбрана почти постмодернистская форма. Там всё построено на цитатах. Как герой романа я паразитирую на людях, а как автор — стараясь соответствовать герою – паразитирую на других текстах… То есть это как бы поражение. Но на самом деле — толчок к чему-то новому. К свободе.
И всё это объединено системой лейтмотивов. Нельзя говорить, что это оторванные друг от друга части. Там много сквозных сюжетов.
— Пишете ли сейчас что-нибудь новое?
— Пишу новый роман. Это продолжение темы «Людей в голом». Такая новая попытка обретения свободы. В нём будет много детства, много реалий семидесятых годов. Что продавалось в магазинах, что люди чувствовали и как говорили, какие были тогда школьные тетрадки…
Много повседневных, бытовых шуток. Ирония над иронией. Я попытаюсь в этом романе сохранить сочетание страшного и веселого, — такое немного барочное сочетание.
Беседовал Андрей Мирошкин