Пресса
Скрытый в тексте инстинкт
Интервью с Андреем Аствацатуровым
Роман известного филолога, преподавателя СПбГУ Андрея Аствацатурова "Люди в голом" вышел, по издательским представлениям, в крайне неудобное время: лето, разгар кризиса, казалось бы, не до чтения людям. Тем удивительней был успех: роман вышел в лидеры продаж большинства крупных московских и питерских магазинов.
Мы поговорили с Андреем Аствацатуровым о размытости границ литературных жанров, преодолении жизненного опыта и читателях двух столиц:
- Андрей, многие критики, ссылаясь преимущественно на явную двухчастность "Людей в голом" и принцип последовательного соединения эпизодов, спорят с жанровым определением книги как романа. Тут, правда, можно вспомнить множество модернистских и постмодернистских романов, обладающих гораздо меньшей сюжетной целостностью… И все-таки, "Люди в голом" изначально писались как роман, или это издательский прием?
- Прежде всего, я не до конца уверен, что критики настолько искушены в истории литературы и литературной теории, чтобы точно определить, что является романом, а что - нет. Границы любого жанра, в принципе, подвижны. Если считать, что роман прямо-таки обязан иметь последовательный сквозной сюжет с завязкой, развязкой и кульминацией, то тогда "Тропики" Генри Миллера - тоже никакие не романы. А отрицать, что "Тропики" - романы, вряд ли кто-нибудь сегодня решится. "Люди в голом" не похожи на роман в привычном понимании этого жанра. Тем более, что там предисловие занимает несколько десятков страниц и появляется где-то как раз в середине книги, а не в начале, как положено. Но эта книга задумывалась не как сборка, а именно как двухчастное произведение, со своей логикой, с жесткой системой тем и лейтмотивов, скрепляющей все части.
- Первая часть романа удивительным образом сочетает фишеровское чувство юмора и довлатовскую легкость с бодлеровскими и элиотовскими образами и мотивами. И при этом получается собственно-аствацатуровский текст. Насколько для Вас характерна работа над текстом, его четкое выстраивание, продумывание структуры и отсылок к другим литературным произведениям? Или все это получается автоматически, подсознательно?
- Мне кажется, я даже слишком хорошо осознаю, что я делаю в тексте. Поскольку я филолог, и, даже, извините, остепененный. И осознанности в моем тексте чересчур много. Две чужие интонации сознательно сливаются в какую-то третью у меня и часто остаются угадываемы и различимы. Однако, как показывает опыт чтения моего текста, многие читатели и критики видят в нем не более, чем сборник баек. Значит осознанность замысла, сделанность, выдающие во мне не вдохновенно-интуитивного рассказчика, а нудного филолога-ремесленника, для них неочевидна. И я рад, что иногда о моем романе говорят как о легком чтении. Значит, замысел не так уж очевиден и скрыт от поверхностного взгляда.
- Вторая часть книги не просто отличается от первой, она во многом противоположна ей: ребенок - взрослый; маленький мир школы - "большая" жизнь; выраженное юмористическое начало - более спокойное, рефлективное повествование. Почему именно такая структура?
- Первая часть просто представляет героя, одинокого, голого человека на голой земле. Это, кстати, цитата, отсылающая одновременно к нескольким текстам. Два из них назвал критик Виктор Топоров. "Полые люди", поэма Т.С.Элиота ( в оригинале название "Тhe Hollow Men" звучит почти как "Голые люди") и "Голый завтрак" Уильяма Берроуза. Есть еще один текст - детская книга Льва Кассиля "Кондуит и Швамбрания", настольная книга детей моего поколения. Там есть такой кривляющийся персонаж, человек-поганка, "голый человек на голой земле", как он себя называет. У него еще нет особых свойств, есть только одиночество, острое видение смешного и странного и страх перед жизнью. Вторая часть - уже показывает этого героя, вовлеченного в культуру, основной инстинкт которой - паразитарность. Здесь киплинговско-хемингуэевский стилистический аскетизм первой части сменяется игрой с читателем, путешествием по разным жанрам и стилям, паразитическим использованием чужих сюжетов, фраз, выражений и интонаций. Герой оказывается заражен духом времени, оказывается заложником моей игры, и ему приходится за это поплатиться. Он дает себя вовлечь в физиологические процессы поедания и переваривания, которые составляют суть современной культуры.
- Как Вы считаете, существуют ли какие-то ограничения для писателя: есть ли темы, которых не стоит касаться, приемы, которых следует избегать? Какова вообще степень ответственности писателя перед читателем?
- Ограничения должен сам себе выстраивать каждый автор. Суть большей части искусства состоит именно в ограничении, как говорил Гёте. Приходится серьезно ограничивать свою бытовую личность, свои вкусы, свою злобу и мелочность, свои идеологические ориентиры, к сожалению. Все это препятствует творчеству. Что касается тем, которых стоит избегать, то здесь каждый автор должен решать сам за себя. Для меня - это война, которую я никогда не видел, смерть, истребление людей. Что же касается автора - то он ответственен, в первую очередь, перед языком, на котором пишет. Если автор каким-то образом приводит читателей в ненормальное состояние, то это для меня скорее проблема индивидуального восприятия и душевной организации читателя. Кого-то совершенно не испугает Михаил Елизаров, автор страшных книг, а кого-то до полусмерти напугает даже Маршак.
- Насколько важен для писателя жизненный опыт? Как достичь идеального баланса между бытописательством и фантазией?
- Он важен. Его может и не быть. Литература вполне может обойтись собственными ресурсами. Если его нет - так даже проще сочинять - тебя ничто не сдерживает. Но лучше, если он есть. Жизненный опыт, как и самая личность художника - серьезное препятствие для творчества. Жизненный опыт необходимо преодолевать в творчестве. Но всегда нужно иметь то, что приходится преодолевать. Бытописательство, если оно талантливое, всегда фантазийно в той или иной степени. В конце концов, бытописатель фиксирует не все подряд (я встал с утра, пошел в туалет, позавтракал), а что-то неизбежно отбирает.
- Детство Вашего героя приходится на позднесоветскую эпоху, период его зрелости - на наши дни. Насколько для Вас, в том числе как писателя, важен период начала 90-х - период перелома?
- Это самый важный период, именно потому что он является, как вы сверхточно заметили, периодом перелома. И в эти годы происходило формирование людей одновременно нескольких поколений, и нашего поколения и тех, кто был нас сильно старше. Но, честно, говоря, о девяностых написано уже столько, что хочется вспомнить какое-нибудь другое время, а их оставить за скобками.
- У Вас было несколько встреч с читателями в Санкт-Петербурге, и Вы приезжали на Московский международный открытый книжный фестиваль. Отличаются ли, на Ваш взгляд, московские и питерские читатели? Влияют ли особенности менталитета на восприятие художественного текста?
- Москва, да простит меня родной город, читает больше. В столице люди неизмеримо более активные, страстные, энергичные. Я как будто заряжаюсь здесь энергией, которая потом в Питере рассевается, куда-то уходит. Питерцы более пассивны, осторожны, более подвержены всяким стереотипам, менее открыты новому. В Москве литературная жизнь, дискуссии вокруг литературы неизмеримо более интенсивны, чем в Питере. Что касается лично меня как автора, то мне, конечно, грех жаловаться на родной город. Хотя питерские издательства отказывались печатать мою книгу. Иногда я получал отказы в крайне хамской форме. Но презентации убедили меня, что моя книга здесь нужна и что питерские издательства просто прошляпили собственный интерес. И я пришел к питерским читателям благодаря московским издателям Александру Иванову и Михаилу Котомину.
- Сейчас Вы работаете над следующей книгой. Она по задумке должна быть чем-то похожа на "Людей в голом"? Или это будет еще один эксперимент?
- Это будет книга, в самом деле, похожая на "Людей в голом", только более цельная и более радикальная. И влияние Довлатова, я надеюсь, будет менее заметно. И я надеюсь продолжать свое сотрудничество с московским издательством "Ad Marginem".
- Что для Вас самое главное в художественном творчестве?
- Чтобы оно заставляло меня меняться как личность, открывать новые грани опыта.
- Повлияло ли написание художественной книги на Вас как литературоведа? Изменилось ли как-то восприятие других книг?
- Да, повлияло. Литературоведение кажется мне по-прежнему интересной областью мысли, но в книгах, которые я читаю, меня трогает уже совсем другое, не форма, не структура, не организация персонажей, а скрытый в текст инстинкт.
Беседовала Татьяна Соловьева