Рецензии
Рецензия "Афиши" на "Чертово колесо" Михаила Гиголашвили
Беси
Мало шансов объяснить, почему роман про грузинских героиновых наркоманов 1987 года, по-видимому, лучшее, что издано на русском языке в нынешнем году; но что есть то есть. Имя автора, Михаила Георгиевича Гиголашвили (1954 г.р., с 1991-го живет в Германии) мало у кого на слуху; впрочем, несколько лет назад в этой рубрике уже шла речь о замечательном романе «Толмач», который, не исключено, впоследствии послужил источником вдохновения для михаил-шишкинского «Венериного волоса». «Чертово колесо» — над которым Гиголашвили работал на протяжении двадцати лет — глыба вдесятеро массивнее; романище, который без особых натяжек можно поставить рядом с том-вулфовскими «Кострами амбиций» и франзеновскими «Поправками». Такой же панорамный охват, такая же феноменальная «доказательная база», такая же опирающаяся на глубоко эшелонированную систему персонажей «романность», такой же особенный мрачный фоновый юмор — и абсолютно тот же эффект: когда вопреки здравому смыслу пытаешься прочесть 800 страниц в один присест; приклеиваешься, можно сказать.
СССР, Грузия, 1987-й, «перестройка». Центральные герои — тбилисские героиновые наркоманы и охотящиеся за ними ради денег менты; но это только в центре — вообще здесь сотни отчетливо прописанных персонажей из самых разных слоев общества: богема, подпольные цеховики, националисты, воры в законе, крестьяне, интеллигенция, школьники, партноменклатура. Несколько персонажей — с собственным «голосом», как бы рассказывающие «свои» эпизоды, не от «я», но несобственно-прямой речью: журналист-наркоман Ладо, капитан милиции Пилия, вор в законе Нугзар, студент-неудачник Кока… В «Чертовом колесе» друг за друга цепляются авантюрные, любовные и криминальные сюжетные шестерни; монументальное декорировано анекдотическим; и все время очень напряженная обстановка, перманентный кризис — метаморфозы, связанные с потерей и обретением человеческого облика, протекают чрезвычайно интенсивно. Здесь десятки очень хорошо сделанных сцен (пожар, нечаянное убийство, погоня, месть), несколько очень сильных историй (про чемодан с 30 кг опиума, про марку-«унику», про поездку в Кабарду за гашишем и в Голландию — за «другой» жизнью). Реалий и того, что называется «статусные детали» — языковые, вещест венные, психологические, — так много, и они так точно подобраны, что «Чертово колесо» можно назвать, пожалуй, единственным отечественным романом, который стопроцентно соответствует стандартам том-вулфовской «новой журналистики» — он весь выстроен как «насыщенный репортаж».
Роман про давно лопнувшую «перестройку» — и эпоха «ломки» сфотографирована здесь широкоугольным объек тивом и с очень высоким разрешением, — но «Чертово колесо» не имеет никакого отношения к жанру «исторического романа»: потому что воссоздает не время, а странную особенность пространства, внутри которого при всем национальном колорите госграница между Грузией и Россией — да и между СССР-1987 и Рос сией-2009 — абсолютно несущественна.
Агония СССР магнетизировала многих романистов, но никто не показал — так, как Гиголашвили, наблюдающий процесс не в фас, а как бы в профиль, с национальной окраины, — что конец этой империи не был связан с кризисом идеологии или внешними причинами. Тайна «Чертова колеса» — с какой стати так цепляет роман о грузинских наркоманах 1987 года? — состоит в том, что за отдельными сюжетами, за каждой сценой просматривается Большой Сюжет, не имеющий конкурентов в смысле воздействия: софокловский рок, судьба, неизбежность. Мы видим — в романе детально, на многих сюжетах показана вся подноготная позднего СССР, его внутренняя, подбрюшная жизнедеятельность, — что СССР рухнул не от падения цен на нефть или происков Америки, а от социальной аварии, которая была масштабнее, чем Чернобыль. К ней привела цепь случайных совпадений, непросчитываемых последствий: горбачевская война с коррупцией привела к тому, что в Среднюю Азию приехали ревизоры, которые накопали больше — и захотели больше денег, цеховики расплатились с грузинскими смежниками бартерным опиумом, на который пришлось подсадить много народу, наркоманам понадобился еще морфий, менты захотели стать мафией и стали конкурентами криминалу, нарушился баланс сил, начался «беспредел», окраины почувствовали свободу. Цепная реакция. Не то чтоб СССР погубили «плохая» идеология или наркотики; идеология была в Москве, а наркотики были не причиной, но катализатором; с ними количество Зла резко увеличилось — но Зло пришло не извне, а вылезло изнутри. Колесо не красное, а именно чертово. В СССР (и в этом смысле роман рифмуется с балабановским «Грузом 200») годами концентрировалось Зло: «воздух был настоян на смерти». До определенного момента отношения с этим Злом были регламентированными — но после аварии оно роковым образом потекло наружу. «Ломка старого» обернулась «ломкой» — которой сначала мучились только несчастные наркоманы, а потом и вся страна. Первые последствия этой утечки и описаны в «Чертовом колесе»; это в чистом виде роман-катастрофа: экономика срезонировала с метафизикой.
Штука «Колеса» в том, что роман, который выглядит как абсолютно реалистический, одновременно производит удивительный, иван-карамазовский, эффект: в каждой сцене на заднем плане ощущается невидимый черт, персонифицированное Зло. Здесь абсолютно очевидно, что на всех уроженцах СССР — даже если они потом вырываются за границу — висит нечто вроде родового проклятия. Отдельные персонажи могут быть лучше или хуже, но, по сути, от их человеческого «качества» ничего особенно не меняется: все равно руководит ими бес. И разумеется, неслучайно в «Чертово колесо» инсталлирован роман-в-романе — история про беса, питающегося смертями; и это никакая не ориентальная сказка «для колорита», а роман-зеркало, в котором бес появляется в собственном обличье.
Роман заканчивается на том, что большинство персонажей предали друг друга или умерли, а перспективы остальных вряд ли можно назвать лучезарными. Кому-то повезло больше, но уже ясно, что всякое «улучшение положения дел» — мнимое: в лучшем случае это всего лишь подъем чертова колеса, которое затем непременно крутанется вниз; проклятие остается в силе; круг замкнутый; все происходит само; ни у кого нет выбора; остановить это невозможно; автор ни во что не вмешивается; у каждого персонажа свои мучения; никакой помощи ему не будет; все только начинается. И именно поэтому от романной колбы невозможно оторваться: циркуляция беспримесного, дистиллированного Зла завораживает. Особенно когда уже точно знаешь, что она по-прежнему продолжается.