Рецензии
Черт в законе
Наталия Курчатова, корреспондент журнала «Эксперт»
В августе 1987 года сотрудник угро одного из райотделов Тбилиси случайно берет в подъезде опиумного наркомана с «заходом» для целой компании. Наркомана бьют, раскалывают и превращают в стукача-«барабана». Он дает информацию на всю компанию — «список». Менты идут по списку, попутно выцепляя параллельных фигурантов, разводя их на деньги, ценности и наркотики, кого-то (в порядке исключения) сажают. Такова структура этого обильного романа, к финалу приобретающего неожиданную линейную стройность, что твои «Десять негритят». Правда, чтобы дождаться подобного эффекта, когда все концы сходятся и образуют общность более увесистую, чем простая сумма слагаемых, читателю придется продраться через неполных 800 страниц, насыщенных фактурой крайне пессимистичной, хоть и достоверной.
Даже учитывая печальные события недавнего прошлого, «грузинский миф» в сознании русского, да и постсоветского человека ох как живуч. На подкорке записан образ Тбилиси как города горячих, гостеприимных генацвале, распивающих под чинарой хванчкару и распевающих «Сулико». Туда же — Багратион, Грибоедов, княжна Нина Чавчавадзе и «для чего пережила тебя любовь моя». А тут русскоязычный автор самого что ни на есть грузинского происхождения, хоть и давным-давно перебравшийся в Германию, живописует какой-то мрачный наркопритон, полный обдолбышей, продажных ментов и маньяков на мотив балабановского «Груза-200». Торчат все — парторги, секретари райкомов, милиционеры, художники и журналисты, а грузинская княжна в благородных летах покупает для внука-наркомана пакет анаши в венерологическом диспансере. «Груз-200» — это вообще своего рода рефрен к роману; агония Советского Союза у Балабанова дается апокалиптической метафорой, у Гиголашвили разливается морем подробностей, фактов, мотивов, ландшафтов. Отсюда ощущение — не резкого шока, но изматывающей дурноты, нездоровья, ломки.
Гиголашвили вообще мастер крайностей — в свое время его роман «Толмач» вызвал негромкие, но настойчивые разговоры на тему первородства и оригинальности «Венерина волоса» Михаила Шишкина. В «Венерином волосе» переводчик выслушивает кошмарные рассказы беженцев из бывшего СССР; в «Толмаче» речь примерно о том же, только роман появился раньше. Впрочем, у «Чертова колеса» отзвуков и аналогий не меньше — даже больше, но здесь они рассыпаны по всему полю современного литературного (и киношного) натурализма, будто шарики мелкой дроби. Что объяснимо: натурализм — это в первую очередь фактура, а грузинский эмигрант средних лет, судя по всему, один из самых тщательных ее собирателей и хранителей.
С переосмыслением собранной фактуры дело не то что хуже, но примитивнее. Гиголашвили удается с впечатляющей точностью воспроизводить крайние формы пограничных субкультур, а также демонстрировать, как в пограничные времена, в моменты ослабления социального иммунитета, крайности эти начинают распространяться и захватывать остальной общественный организм, подобно горячке, сепсису. Но с головой погружаясь в мерзость и гниль, писатель, не теряя чувствительности, сам настолько дуреет от описанного, что в очередной раз воспроизводит хрестоматийный гибрид натурализма и мистики. Один из второстепенных героев «Колеса», бородатый грузинский националист в сванской шапочке, пишет историю о бесах; ее читает друг другу парочка влюбленных школяров. Продажный майор из угро в минуту откровенности заявляет: «Пока мы все не передохнем, ничего не изменится! Надо атомную бомбу бросить на весь Союз, а потом его заново отстроить». Так «Чертово колесо» рифмуется и с «Красным», и с «Бесами», да и с чем только не.
По-человечески это понятно: проговорив и осмыслив хотя бы половину того, о чем сказано в романе, любой относительно здоровый индивид придет к выводу, что без козней врага человеческого здесь не обошлось, и тут, действительно, либо экзорцизм на оба ваших дома, либо уж сразу атомную бомбу.
«Чертово колесо» — книга, безусловно, впечатляющая, но для звания «лучшего романа года на русском языке» слишком зацикленная на некоторых пунктиках. «Хмурый, серый, вечно голодный, угодливый, жалкий и пьяный народ без будущего!» — это о русских, и пусть это речь персонажа, а не авторская ремарка ничего более нейтрального не дождетесь. Узбеки — чуть не поголовно дикари, зато Голландия — рай земной (хм?). Среди грузин, правда, тоже не слишком много симпатичных людей — пара школьников, престарелая княжна и литератор-националист, про которого сказано, что «не пьет, не курит». То есть в принципе всем досталась, но налицо — осознанная ли, подсознательная, непонятно — потребность переложить ответственность за мерзость и неустроенность на что-то внешнее. Перебрав перестройку, русских, большевиков и нечистую силу, Гиголашвили политкорректно выбирает последнее.
Впрочем, на определенном уровне у хорошего писателя текст приобретает черты саморегулирующейся системы. И здесь показателен диалог двух упырей, вырвавшихся за границу с награбленным и одуревших от увиденного: «Ты сколько раз из зоны выходил? — спросил он у Сатаны. — Три. С малолеткой — четыре. — Считай, в пятый выходишь!» Понятно, что Сатана здесь всего лишь бандитская кличка, но она работает как незамысловатый код: если уж Сатана бежит из «зоны», значит, куда ему до людей, коли они принимаются в едином порыве загаживать собственное жизненное пространство. И вот с этим уже не поспоришь.