Рецензии
Супер рецензия
ЖЖ-юзер alen-valen выполняет работу штатных обозревателей.
кот родил кабана
Мне ОЧЕНЬ хотелось, чтобы букера дали Шарову. Он мне нравится, он меня очаровал на презентации, он очень крупный писатель, и книга его прекрасна (даже на фоне его незабываемых Репетиций). Библиотекарь премии, в общем, тоже достоин, книга почти гениальная. Жаль, что Елизаров получил премию вместо Шарова. Я, как и многие, был совершенно уверен, что дадут Шарову.
Я пытался Андрею uritski прояснить, чем же хорош Библиотекарь, но первая попытка не удалась. Попробую еще разок, начав с того же места.
1. Михаил Елизаров – талантливый молодой человек, но без императора в голове. Дело не в том, что за ересь он там несет в интервью – он не всегда валяет дурака, иногда говорит вполне разумные вещи. А в том дело, что он из тех, у кого результат зависит от вдохновения, желания левой ноги или шальной конъюнктурной мыслишки типа а вдруг фильм снимут? чем черт не шутит? (такие мысли возникали у меня при чтении Пастера Нака). В этом смысле он не очень профессиональный писатель, он плохо управляет результатом. Этим он радикально отличается от лит-архитектора Сорокина и прожженного актуальщика Пелевина, с которыми его сравнивают, и чье влияние он с готовностью признает.
Елизаров – не интеллектуал. Не потому, что не цитирует Бадью, когда его просят прокомментировать победу Спартака над Челси, а потому, что мало-мальски серьезной рефлексии не заметно, свой способ понимать и производить литературу он обосновать и сформулировать не в состоянии. (Может я чего-то не знаю)
Книги его страшно неровные. Книжка Ногти была многообещающей и не очень ровной, и не совсем книгой; в Пастернаке он вообще дергается как свинья на веревке, пытаясь угодить то себе, то черту, то издателю, в результате чего куски-шедевры страниц на 10 каждый перемежаются откровенным «жанровым» фуфелом. Я не ожидал, что он напишет после этого ТАКУЮ книгу. Произошло почти чудо. Не то, чтобы мышь родила гору, но можно, наверное, сказать, что кот родил кабана.
2. книга хорошо написана. Ровно так, как нужно, ровно тем языком, который необходим именно для этой книги, для Библиотекаря. Ногти написаны совсем другим языком. Советую заглянуть и сравнить.
Книга написана от лица человека нелитературного, но это и не стилизация. Это условность: с одной стороны этакая стертость речи намекает на как бы нелитературность повествования, с другой - взрывы метафор напоминают, что автор – тот самый Елизаров, эстетствовавший в Ногтях. Наблюдать, как он балансирует, было интересно, лично мне чтение доставляло большое удовольствие.
Куча народу приводит списки неправильностей. По мне, так хоть бы он на каждой странице писал лОжить – лишь бы не пострадала его живая и гибкая речь. Некоторые неправильности достойны воспроизведения. Вот racoshy приводит:
вороны кричали отвратительными голосами, похожими на рвущиеся с треском тряпки.
Для кого это пример невладения языком, крики, мол, не могут быть похожи на тряпки, а для меня это – гениальная метафора. И крики могут быть похожи на тряпки. Эта фраза режет слух редактора, а не читателя, она нарушает правила, а не восприятие, причем не этой фразы, а куска текста, метафоры там все по месту. Эту фразу легко поправить: голосами, похожими на треск рвущихся тряпок. Но будь я редактором, я бы не решился править эту фразу, потому что произведенное с благими намерениями вторжение в талантливый и, я бы даже сказал, вдохновенный текст может принести жуткие разрушения.
- Поскольку они никогда не вмешивались в мои тексты, а всё, что я делаю, так или иначе подходит под их представление о литературе, мы так и работаем до сих пор. - это из интервью.
Как пример хорошей метафоры некто Ряба Мутант цитирует:
грозовая туча, черная, словно печень
Может и это плохо? Ведь печень, вроде, коричневая?
На самом же деле одним махом из 5 слов создается сложная и если не уникальная, то редкая фигура речи: печень объявляется черной (и это так, потому что кровь бывает черной) и туча приравнивается к этой жуткой, черной печени. Но главное-то не в том, что этот нетривиальный троп хорош сам по себе, а в том, что он работает на Повествование.
И вот тут читательская дорога раздваивается.
Если кто-то скажет
я прочитал 50 стр Будем как дети, чота не пошло. стоит дальше читать?
я скажу да, там куча идей и вообще много интересного, может вчитаешься. Если скажут то же про Библиотекаря, я отвечу: если не захватило, брось, дальше читать бессмысленно.
Самые яростные из отрицательных отзывов исходили от Немзера, чье мнение мне не интересно ни секунды, и от delya_rape, чьего отзыва я жду в первую очередь. Он пишет:
Елизаров не писатель. Ему медведь при родах наступил на ухо, он в каждой фразе пускает ветры в клистир. Нормальному человеку необходимо сделать антиэстетическое усилие, чтоб ввинтиться в дубовый, недружественный строй "Библиотекаря".
Ну что тут скажешь. Значит я ненормальный. Но я не припомню, чтобы медведь мне на ухо наступал. Хотя, в отличие от музыкального слуха, слух литературный доказать или опровергнуть невозможно.
Что до НЕАККУРАТНОСТИ стиля, то претензии к языку неявно предполагают отношение к литературе как к образцу. Так недолго и до а чему учит эта книга? докатиться )
3. Но главное в другом.
Любой пишущий знает, что если единожды на 276 странице 500-страничной книги написать хуй, то читатели и критики будут обсуждать 276 страницу – надо или не надо было употреблядь это слово (а Детей Шарова уже называют книгой об организованном Лениным крестовом походе детей, хотя это одна из многих сюжетных линий). Натурально, Неусыпаемая Псалтирь и Небесный Совок, появляющиеся уже ближе к концу, заслонили напрочь толщу книги.
У книги великолепная книгообразующая метафора, схема: битва библиотек. По книгообразующей мощи она успешно соперничает с идеей МЛК. Эта тема – Центральная. Она заведомо выводит Библиотекаря из разряда маргинальной литературы. Я люблю маргиналов, но какая же это маргинальная литература? Не более, чем Имя Розы. По понятным причинам у нас сильно смещенное представление о маргинальности. Я совершенно уверен, что появись у нас в лонглисте Кафка, написали бы, что чудом в список попал талантливый маргинал.
Одно важное слово ускользнуло из книги. В лауреатской речи Православный Товарищ поясняет, что когда писал роман, жил он рядом с бойней. БОЙНЯ - вот еще одно ключевое слово. Итак:
Библиотека = Культура
Книга -> Завет/Идея
Бойня => XX век
Из этих главных слов Товарищ собрал «свой мир», схему, конструкцию, способную породить колоссальную массу интерпретаций. Благодаря тому, что семантика этого мира очень странная и неоднозначная. Война идет по неким правилам, и правила эти то сходятся, то расходятся со смыслами, которые принято вкладывать в Книгу и в Войну. Получается смешно, страшно, удивительно. Но при одном условии: погружения в книгу (Елизарова). То есть почти как при чтении Громова. Поэтому я не пытаюсь убедить тех, кому книга не понравилась – ну не понравилась и не понравилась, не совпали биоритмы, это ничего не говорит ни о вкусе, ни о безвкусице или безвкусности читателя. А к тем, кому понравилось: не ссыте, дорогие, там есть, чему нравиться.
В мире книжки Елизарова, люди делятся, как и муравьи, на 3 касты:
просто люди (их как бы и нет, они мелькают лишь в эпизодах)
вовлеченные (те, кто знает о книге и борется за обладание книгой, но Смысл которой им недоступен)
посвященные, то есть Библиотекарь, этакая Духовная Муравьиная Матка.
Вовлеченные выглядят так:
Броня тоже была самая разнообразная. Луцис по всей одежде сделал небольшие карманы и рассовал в них защитные пластины. У Возгляковых в стеганые пазухи ватных штанов и телогреек были вставлены стальные полосы. Игорь Валерьевич надел настоящую кирасу, отчего стал похож на самовар. У Вырина кожаную куртку покрывала чешуя советских рублей – пошло, видимо, не меньше пятисот монет. Заметив мой заинтересованный взгляд, Гриша пояснил: «С десяти лет на мотоцикл копил, а потом Союз развалился, деньги обесценились, вот хоть теперь от них польза…»
Доспехи Пал Палыча представляли собой искусно соединенные то ли проволокой, то ли шнурками паркетины. Марат Андреевич соорудил длинный, до колен, панцирь из плотного линолеума. Гигант Иевлев носил сооружение, чем-то напоминающее мушкетерский плащ, из одеревеневшей толстой кожи. Сухарев облачился в брезентовую робу с часто нашитыми солдатскими звездчатыми пряжками, а Ларионов укрепил ворсистую шинель грубыми сапожными подошвами. Оглоблин в миру работал дрессировщиком служебных собак и поэтому принес специальный защитный комбинезон, ватные рукава и штанины которого не прокусил бы и крокодил. На Тане была войлочная куртка, сбитая до валеночной твердости. Маргарита Тихоновна надела короткую дубленку, сверху для прочности оклеенную толстой пеньковой веревкой.
[взял здесь]
Это описание гениально само по себе: эти клоунские наряды вполне практичны, это такие дон-кихоты эпохи ролевых толканутых игр. Дон-Кихоты по форме, не по духу. Они в своем безумии практичны и очень деловиты. Они – каста муравьев-солдат, которые должны погибнуть, чтобы матка-Вязинцев продолжил духовный род. 2/3 книги – о них, о солдатах, а не о Вязинцеве, и для меня эта книга прежде всего о них, читателях-солдатах: ЭТО КНИГА О НЕОТВРАТИМОЙ НЕЛЕПОЙ ГИБЕЛИ НЕЛЕПЫХ ЛЮДЕЙ. А это разве не главное содержание XX века? Я не помню, кто поминал Платонова и с какого боку, но чевенгуровский странный пафос этого истребления я в Библиотекаре наблюдаю.
Дальше Елизаров начинает расставлять точки над i, объяснять – что, зачем, к чему всё это. На мой взгляд, это само по себе тупо-глупо-и-нелепо, но еще и исполнено тухло. Смыслы, которые роились вокруг смутных, насосавшихся культурных ассоциаций понятий Библиотеки, Книги, Битвы, Жертвы, укладываются в «стройную» схемку. Общечеловеческие парадоксы рационального безумия, Товарищ Автор опускает до какой-то локальной поюзанной мифологемки, отдающей дешевой еэсемовщиной. Не знаю, как это будет восприниматься лет через 30, но в 2008 году заканчивать книгу Небесным Союзом так же нелепо, по-моему, как написать в эпилоге: Вязинцев теперь читает книги не прерываясь, чтобы во всем мире восторжествовали Права Человека.
Хотя, вспоминая книжку через полгода после прочтения, клаустрофобический финал в бункере мне кажется тоже не лишенным кафкианского величия.
4. Пытаться отделить эстетику от этики и политики задача занятная, но, видимо, бессмысленная. Сводить же политичность Библиотекаря к ностальгии по Союзу – это очень сильное упрощение. Дело не в пропорции иронии и пафоса, а в том, что даже в тексте черным по белому сказано: ностальгия не по тому, что БЫЛО, а по тому, что МОГЛО БЫ БЫТЬ. Реквием по этакой запоздалой мечте, очищенной от реальности и спроецированной в прошлое, вот что это.
Товарищ любит поговорить о русских танках на улицах Европы, но в Библиотекаре нет Советской Империи, и Вязинцев совершенно не похож на какого-нибудь Ивана Чуму из имперского Укуса Ангела.
Более того: в Pasternakе крушат нещадно пастернаков. В книге о Небесном Совке крушат, вообще-то, совков. Эту книгу вряд ли дадут читать для укрепления духа перед атакой ))
Что до пофоса/иронии и того, какую частичку себя вложил автор в героя, то мое мнение такое:
Ясно, что пафос и ирония в XX веке научились уживаться вместе настолько ловко, что ныне существующих литературоведческих (да и философских) инструментов просто недостаточно, чтобы хоть как-то разобраться в этом необъятном вопросе. Отставание от ПРАКТИЧЕСКОЙ литературы здесь огромное.