Пресса
«Скунскамера» — книга страхов и дурных запахов»
Лев Данилкин беседует с Андреем Аствацатуровым на страницах "Афиши"
Вышла книга «Скунскамера» — второй после «Людей в голом» роман Андрея Аствацатурова, потомственного филолога и доцента СПбГУ, исследователя Джойса и Сэлинджера, оказавшегося востребованным беллетристом.
— Как вы сами объясняете свой рыночный успех? Потому что смешно? Потому что с героем вмастили?
— Ни я, ни мои издатели, конечно, ничего такого не ожидали. Александр Иванов (главный редактор издательства Ad Marginem. — Прим. ред.) даже говорил, что выпускает книгу для собственного удовольствия. Наверное, какую-то роль сыграло то, что я написал о детстве и мне удалось затронуть какие-то струны в сознании читателей, каждый из которых родом оттуда. Потом, видимо, все устали от героев в прямом смысле этого слова, от успешных персонажей, и поэтому мой персонаж, законченный лузер, читателям пришелся по душе. Особенно если учесть, что «Люди в голом» вышли в разгар кризиса, когда идея успеха потерпела на какое-то время фиаско.
— Вы ведь все-таки многое придумываете, да? Я вот присутствовал, например, при том, как издатель Иванов объяснял немецкому писателю Йоахиму Бессингу, что ему следует сказать в Магнитогорске, если станет окончательно плохо, и это было немного иначе, чем описано у вас.
— Я очень многое придумываю. Иногда беру эпизоды из жизни, но меняю их в соответствии со своим замыслом — именно так произошло с Бессингом. Для меня важно создать иллюзию достоверности. Мне хочется, чтобы читатель задавался вопросом: было это или не было на самом деле? И, с другой стороны, чтобы он почувствовал, что тот мир, который его окружает и кажется дико нехудожественным, в сущности, есть просто текст.
— Такое ощущение, что вы нарочно все эти, очень нефилологические, годы оставались филологом, чтобы иметь возможность стать аутсайдером, лишним и подпольным человеком одновременно, и написать две эти книги.
— Лихие 90-е и впрямь были не слишком «филологическими». Большинство филологов, и я в том числе, нищенствовали, выматывались на нескольких работах; очень немногие жили неплохо, сделав своей специальностью грантодобычу. Я же проживал опыт филолога-лузера скорее неосознанно, не имея в виду его потом описать. Но мои книги, вы правы, в самом деле родились из этого опыта.
— Вторая книга при этом сделана гораздо виртуознее первой.
— Она более «литературна», я согласен. В «Людях в голом» было две стратегии. Первая — аскетизм стиля, почти косноязычие, передающее ощущение испуганного ребенка. Вторая — залихватская гиперлитературность, сплошные цитаты, демонстрирующие паразитарность текста, паразитарный характер современного мира, где все друг друга жрут, где сам герой-рассказчик примыкает к сообществу богемных паразитов. В «Скунскамере» я избегал этих крайностей, осуществил их синтез. В этом тексте сознание рассказчика более цельное и зрелое. «Люди в голом» были романом об одиночестве, о заброшенности. «Скунскамера» — книга страхов и дурных запахов. Культура в обоих присутствует как нечто репрессивное, надзирающее и ограничивающее.
«У него усы как у е…ной лисы»
— Каков ваш критерий хорошей истории; на какую можно поймать любого читателя?
— На всякую, которую автор сможет рассказать от имени своей личности, только действительно своей, не сформированной газетами, телевидением, книгами, образованием. Проблема в том, что найти такое в себе очень сложно. Мне лично кажется, что необходимо говорить о детских страхах, о собственной неуверенности.
— Я так понял, вы записываете всякие услышанные на улице вещи. И что там говорят? Ну не знаю, про Ходорковского, например?
— У меня всегда наготове блокнот, но на улице, откровенно говоря, я мало что поймал для своей прозы. Улица с ее разговорами, как правило, очень банальна. И можно заранее предугадать, что «на улице» скажут о Ходорковском. Но иногда попадаются просто интересные словечки и выражения, которые дорогого стоят. Вроде выражения «у него усы как у е…ной лисы».
— В чем состоит роль филологии сегодня — у вас есть какое-то апологетическое объяснение? Зачем комментировать классику в эпоху перепроизводства текстов?
— Филологических текстов и впрямь много — к тому же они становятся все более специализированными и узкоцеховыми. Например, во Франции недавно вышла монография, посвященная любимому коту Л.-Ф.Селина. О романах Селина вроде все уже написано, вот и остался неразработанный сюжет — жизнь кота. Грустное зрелище. Но роль филологии не в том, чтобы заставлять литературные памятники бронзоветь, и не в том, чтобы объяснять прошлое прошлым. Совсем в другом — делать классические тексты актуальными современному опыту. Видеть в них исток современного сознания, современной литературы. Для того чтобы понимать и комментировать классику, филологу необходимо осмыслять опыт современной литературы, уметь ее читать.
— То есть ваши Миллер, Джойс, Вулф, Элиот вам интересны, потому что они как-то вибрируют в такт с сегодняшней жизнью?
— Именно. Эти авторы, артикулировав ощущение своего времени, 20-е годы ХХ века, заложили основы всей современной культуры, современного видения реальности, в том числе и той, которая разворачивается на улице. Их открытия литература осознанно или неосознанно эксплуатирует и по сей день. И важно, чтобы филологи эти открытия обнаруживали.
— А объясните, каким образом на сегодняшний день тексты переходят из поля критики в поле литературоведения. Кто вообще сейчас определяет канон?
— Тексты, как мне кажется, канонизируются академией, университетскими преподавателями. Они переходят из поля критики в область науки, когда перестают быть предметом оценки и становятся предметом беспристрастного, академического анализа. Филолог в отличие от критика уже не задается вопросом, нравятся ему эти тексты или нет. Он вполне бесстрастно занят извлечением их замысла. Каким образом определяется выбор — трудно сказать. Это часто дело вкуса, вкуса, различающего в авторе соединение чего-то нового с классической традицией. И дело моды. Впрочем, некоторые тексты, как показывает история, несколько поспешно канонизированные университетскими профессорами, оказались довольно скоро забытыми и читателями, и авторами. Достаточно вспомнить, например, Мервина Пика. Из современных российских авторов, которых канонизировали филологи, я могу лишь банально назвать Кибирова, Пелевина и Сорокина. Их тексты присутствуют в университетских программах, о них защищают дипломы, магистерские и даже кандидатские диссертации.
— Я так понимаю, что вы принципиально дистанцируетесь от жанра романа идей, — но приключения каких-то идей вам самому, как наблюдателю, интересны?
— Я не совсем дистанцируюсь от романа идей. Скорее мои тексты — это веселые приключения этих самых идей. В «Скунскамере» — это идеи Шпенглера, Ницше, Фрейда. Просто я их растворяю в повседневности, в жанре анекдота. Мне самому близка идея «взаимной помощи» П.А.Кропоткина. Хотя все то, что происходит в «большой политике», в сфере «больших разговоров», ей глубоко противоречит, поэтому политика меня интересует лишь как занятная игра, которую ведут посторонние люди.
— Ваши книги в значительной степени строятся как воспоминания; мемуары вообще стали приметой времени — в том числе мемуары молодых людей. Чем вы можете это объяснить?
— Да, сейчас много появляется мемуаров 20-летних, особенно в сети. Мне кажется, это общий признак торопливости всей современной культуры, ее неспособности фантазировать, заглядывать в будущее, ее нарциссической поглощенности собой. Мои книги в какой-то степени и об этом.