Пресса
Смерть на рейве
Смерть на рейве
Михаил Мальцев /15 августа 2011
Новая Россия. По просьбе «Соли» директор магазина «Пиотровский» Михаил Мальцев выбрал 10 книг, вышедших в период с 1991-го по 2011-й, которые изменили его собственную жизнь и жизнь страны.
1. Венедикт Ерофеев. Оставьте мою душу в покое.
Х. Г. С., 1997
Поэму «Москва — Петушки» печатали и в СССР, но это было скорее курьезом (как в случае с журналом «Трезвость»). Персонажем массовой культуры Веничка стал уже в новой России. Я не стану говорить подробно ни о колоссальной эрудиции автора, ни об уморительных алкогольных анекдотах, растащенных на цитаты — все это и так известно. Я хочу обратить внимание на другое. Само имя Веничка, как и знаменитая история про справление нужды, цитаты из Штирнера в записных книжках и многие другие детали творчества, — говорят о том, что было особенным в творчестве Ерофеева и новым для русской литературы: утверждение индивидуального над коллективным, приватного над общественным.
2. Сергей Довлатов. Собрание прозы в трех томах.
Лимбус-пресс, 1995
На момент выхода трехтомника, не читанного еще широкими читательскими массами эмигранта Сергея Довлатова, массы эти уже знали, что читать им хочется именно его. В стране продолжали действовать какие-то выработанные в Советском Союзе механизмы установления независимых литературных мод, и нам с мамой пришлось сначала много ходить по городу, а потом отстоять очередь, чтобы заполучить три черных тома в суперобложках.
Фамилия автора легко забывалась, в оформлении — непонятный примитив. В плане содержания я предполагал либо что-то тяжелое, антисоветское (вроде Солженицына), либо что-то специфически взрослое, что читают за закрытыми дверями, что прячут, о ком потом сердито спорят (вроде Лимонова). И потому новым увлечением родителей я не заинтересовался. Но тут в семье началось что-то странное: мама с папой наперебой тыкали пальцем в книжку, громко хохотали вечерами на кухне и несли околесицу про дружбистов, марцефаль и какого-то Лембита. Наверное, Довлатов стал последним из русских писателей, которого заучивали и цитировали как Ильфа и Петрова, целыми страницами.
3. Виктор Пелевин. Чапаев и пустота.
Вагриус, 1997
Начиная с Пелевина, папа стал терять интерес к современной русской литературе. Нет, юмор он понимал и над пелевинским Дарвиным, нокаутирущим гориллу в трюме Бигля, искренне смеялся. Но как автора, продолжающего какую-то традицию, принять его внутренне не мог — и мои заученные объяснения про постмодернизм слушал только из вежливости.
Про Пелевина писал журнал ОМ. Легко было поверить в то, что такой фамилии нет в русском языке, как нет и самого автора. И чувство было такое, что правду надо говорить именно так, как говорит ее этот несуществующий Пелевин, паясничая и каламбуря, а что там до литературной традиции, то о какой еще традиции можно говорить с поколением, пляшущим на казантипском рейве?
4. Владимир Сорокин. Голубое сало.
Ad Marginem, 1999
В предисловии к четырехтомнику Пелевина Вячеслав Курицын структурировал свои мысли об авторе, начиная главы-рассуждения с вопросов типа: о чем, для кого? И так далее. Так вот, был там и вопрос — вслед за кем? Говорилось о московских концептуалистах и их влиянии на поэтику Пелевина. Среди прочих упоминался и некий Владимир Сорокин. Интересно, что Курицын, приведя в пример «Норму», рассуждал о ней в том духе, что это, скорее, не текст для привычного чтения, не роман, а текст, который надо воспринимать как арт-объект, картину. В противном случае читатель вряд ли его осилит. Так вот, с чего-то подобного и началась слава Сорокина как «Пелевина, только круче». И если «од мелафефон бха ва ша» вызывал в большинстве студенческих компаний смех узнавания, то после предложения «помучмарить фонку и просифонить верзоху» чаще всего наступало тягостное молчание.
Сорокин написал научно-фантастический роман, в котором картина будущего рисуется при помощи прямой речи персонажей. В котором весьма достоверно имитируются стили Достоевского и Платонова. В котором Хрущев — граф, а Сталин и Гитлер дружат семьями. Как выяснилось позже, у Сорокина были романы и лучше, но ниточкой, с помощью которой размоталось сначала творчество самого Сорокина, а потом и весь литературный и поэтический концептуализм, было именно «Голубое сало».
5. Юрий Мамлеев. Черное зеркало.
Вагриус, 1999
В конце десятилетия надо подводить итоги, делать какие-то выводы, искать подходящие слова и метафоры, чтобы описать суть времени. Для меня идеально точной метафорой 1990-х до сих пор остается рассказ Юрия Мамлеева «Валюта» из сборника «Черное зеркало» — может быть, лучший рассказ того периода вообще.
Заводчане ввиду разразившегося кризиса получают зарплату не деньгами, а гробами. Отец и сын тащат гробы домой, придумывая, как их можно будет использовать в хозяйстве. Соседи уже кровать из гроба сделали для ребенка, или вещи в нем хранят. Кто-то просто гроб к потолку подвесил, «для красоты». Самое интересное, что эта откровенная констатация могильности нового российского бытия казалась почти непреувеличенной. Какая, в сущности, разница — гробами получали зарплату мои родители в 1990-е или капустными пельменями?
6. Александр Проханов. Господин Гексоген.
Ad Marginem, 2002
Признаюсь, я этот роман не читал, но он сразу вспомнился. Мне, например, было странно, когда преподаватель политологии, очень уравновешенная дама, вполне себе европейско-либеральных взглядов, советовала студентам читать эту книгу. Ее обсуждали разные люди, вокруг нее даже пытались как-то сплотиться (безуспешно, конечно) силы бОльшие, чем привычная читательская аудитория Проханова (или, например, левые), ее окружала мерцающая возможность общегражданской оппозиции. Не из-за того, что верили в то, что спецслужбы могут взрывать жилые дома. Просто сам факт постановки такого вопроса — то, что он вообще в голове возникал — говорил о том, что с властью что-то очень не так.
7. Эдуард Лимонов. Книга воды.
Ad Marginem, 2002
Лимонов, конечно же, был всегда. Году в 1996-м папа дал мне Эдичку со словами: попытайся понять, что эта книга, в первую очередь, про одиночество. Я это понял, но еще мне очень понравились описания города и людей, и злые мысли главного героя, и то, что он не сдается. А последние несколько строчек этого романа я и сейчас считаю одной из лучших концовок в русской прозе.
Все 1990-е Лимонов воевал, занимался своей партией, выступал, полемизировал (вспоминается среди прочего хорошая книжка «Лимонов против Жириновского»), организовывал акции и, в конце концов, был посажен в тюрьму новой властью. В тюрьме Эдуард Вениаминович держался достойно, занимался физкультурой и литературной работой. В итоге написал несколько книг, в том числе и «Книгу воды». Это роман воспоминаний, в котором реки, моря, озера и лиманы служат местом, откуда память автора начинает говорить. У Лимонова память писателя-авантюриста, писателя-героя. Человека истории. Он вспоминает войну, друзей и женщин. Кроме Лимонова таких людей в литературе уже нет. Подобные люди все давным-давно умерли.
8. Михаил Елизаров. Pasternak.
Ad Marginem, 2003
Михаила Елизарова уже знали, дебютная книга малой прозы «Ногти» была хорошо встречена критиками. Видно было, что Елизаров умеет писать. И вот первый роман. Основная тема — погрязшая в ересях, сатанизме и всевозможных теософиях и агни-йогах страна, по которой мечется и изводит нормальных людей демон Pasternak. На защиту страны встают связанные с нею корнями и православием люди.
Елизаров замахнулся, таким образом, сразу на две святыни либеральной интеллигенции: духовные мистические учения, подпитывавшие обожаемый ею Серебряный век, и одну из главных икон его икон — поэта-мученика Пастернака. Суть в том, что Елизаров оказался первым молодым писателем, который сделал это публично, с такой творческой силой и подготовленной аргументацией. Следующий его роман будет про мощь советского наследия.
9. Александр Терехов. Каменный мост.
АСТ, 2009
Вот про эту книгу можно с уверенностью сказать, что это — самый недооцененный литературный труд десятилетия. А Терехов, соответственно, самый незамеченный автор. Дело в том, что «Каменный мост» — очень нетипичное для современной русской словесности произведение. Начнем с того, что сейчас никто не работает над романами так долго и так тщательно, как работал над ним Терехов. Как результат — «Каменный мост» получился сложноустроенным, многоуровневым, в нем постоянно что-то смещается — выходы в нем никогда не совпадают со входами.
Еще по раннему тереховскому «Бабаеву» было понятно, что его главные темы — это время, смерть и память.
«Каменный мост» — углубляющееся с каждой новой страницей осознание отношений этих трех понятий, через ситуации, конечно, через сюжет. Вообще, я забыл сказать, что это детектив, то есть очень не скучная книга, но главное в ней, безусловно — это мучительное вглядывание в мутную бездну прошлого. Советского, сталинского, бесчеловечного — не так уж важно. Важно, что в любом прошлом все безвозвратно мертво, потому что прошлое — это смерть и есть.
10. Михаил Гиголашвили. Чертово колесо.
Ad Marginem, 2010
В объемном романе Гиголашвили живет по лжи целая республика — советская, образца 1987 года Грузия. Сильная сторона текста — диалоги, речь персонажей Гиголашвили очень разнообразна. Тут бы сказать про полифоничность, но дело в том, что десятки персонажей этой книги, кем бы они ни были, совпадают в одном — полном отсутствии морали. Хорошим быть не то чтобы стыдно, а в принципе непонятно, как. Примечательно, что редкие человеческие поступки герои этой книги совершают не по убеждению, а инстинктивно.