Пресса
Павел Пепперштейн: господин мифоген
Rolling Stones побеседовал с автором "Мифогенной любви каст" и "Пражской ночи"
Павел Пепперштейн
© Фото: Алексей Лукин
Павел Пепперштейн: господин мифоген
Автор: Виктор Нехезин
По случаю выхода книги Павла Пепперштейна «Пражская ночь» RS сумел задержать художника, поэта и писателя в Москве на несколько дней, чтобы поговорить о роли попсы в музыке сфер, отделении дауншифтинга от диссидентства и том, как можно изменить мир при помощи тысячекратного просмотра «Бесславных ублюдков»
«Я приехал из Петербурга и куда-то собираюсь, а куда, сам пока не знаю», — начинает разговор Павел Пепперштейн, с которым мы договорились о встрече буквально накануне, а уже послезавтра он грозится исчезнуть из Москвы. «Это норма жизни, я так живу, я веду более-менее скитательный образ жизни». В этих двух фразах — весь Пепперштейн: его не смущает нагромождение неопределенных местоимений, расплывчатость формулировок и обилие неологизмов, которые он изобретает на ходу, прогибая под себя грамматику и лексику сразу двух языков — русского и английского. Живой его язык еще более психоделичен, чем тексты изобретенного им же психоделического реализма. Если когда-нибудь будет написано руководство «Пепперштейн для чайников», то начинаться оно будет со следующего совета: «Не бойтесь! Пепперштейна можно понять! Словесный поток подчиняется логике, его мерное течение может убаюкивать, но в конце каждой значимой фразы вас обязательно разбудит авторский смешок, хихиканье или хохот — в зависимости от того, насколько он доволен получившимся оборотом речи, изгибом мысли или оригинальностью каламбура».
Подобные мысли начинают роиться в моей голове уже на пятой минуте интервью, но если говорить серьезно, то знакомство с Пепперштейном, конечно, производит сильное впечатление. Встречу он назначил в мастерской одной своей знакомой художницы. В ее отсутствии полуподвальное помещение в центре Москвы занято непонятным людом и производит впечатление сквота: разнообразные персонажи перемещаются из комнаты в комнату без видимой логики, кто-то беседует за чашкой чая и сигаретой, другие рисуют или листают какие-то книжки, кто-то ставит музыку со своего мобильника, кто-то вывозит в прихожую коляску с малышом, и тот тщетно, но терпеливо ожидает, когда с ним погуляют. Опознаю Сергея Ануфриева — соавтора Пепперштейна по титаническому двухтомнику «Мифогенная любовь каст», он заваривает чай. Наконец появляется сам Павел Пепперштейн — сухощавый небритый мужчина неопределенного возраста в черных джинсах и бесформенном свитере. Кучерявые волосы с рыжеватым отливом торчат в разные стороны, для сходства с Пушкиным не хватает, пожалуй, только бакенбардов. И еще, кажется, Пушкин, в отличие от Пепперштейна, не косил на левый глаз.
Сказать, кто такой Павел Пепперштейн, с каждым годом становится все трудней, так как он постоянно находит новые применения своим талантам. По его словам, его очень устраивала ситуация, когда на Западе он был известен строго как художник, а в России — как писатель. «Сейчас таких раздвоений личности уже невозможно себе позволить, а вообще очень жаль: этого не хватает. Поскольку я человек очень завернутый на тему инкогнито и подобных полуисчезательных вещей. А на влипание во что-то такое, что мне начинает казаться клейким, срабатывает очень сильная пружинная отбрасывательная реакция и кочевническая тенденция. Я долго считал себя очень домашним человеком, но почему-то постепенно вдруг выяснилось, что я очень номадический кочевник».
Самое свежее увлечение Пепперштейна — рэп и хип-хоп. «Я разрабатываю собственное направление в рэпе, которое обозначаю пока что на данный момент как панк-рэп». Для Венецианской биеннале было записано два трека по-английски: «Future» и «From Mordor With Love», почти готов к выходу целый альбом, и уже сейчас в Сети можно найти «рэпаки» Пепперштейна «Любушка» и «Союз-Аполлон», записаный с группой «Кач». Новоиспеченный МС поясняет: «Если весь классический рэп и хип-хоп опирается на культуру улиц и на определенные пацанские понятия, сложившиеся внутри этой культуры, то панк-рэп этим понятиям себя противопоставляет, как и любым другим, и ориентирован на полный беспредел. Не только на протест, но еще на такое тотальное дзенское бешенство. Если настоящий хип-хоп требует от слушателя повернуться лицом к реальности, воспринять ее, какой бы она ни была, в самом ее суровом, неприглядном виде, то панк-рэп на это отвечает, если процитировать один из моих треков: «Ну ее на х.., реальность! Пошла она, сука, в п..ду! Это панк-рэп в две тысячи одиннадцатом году!» Вообще можно сказать, что поэзия сейчас вернулась в состояние более древнее, то есть в состояние связи с музыкой. Развитие техносферы влечет за собой очень сильные изменения в области рецепторов, в области восприятия, в том числе отмирание определенных зон чувствительности, огрубление многих рецепторов. Соответственно, мозг человека уже не воспроизводит эту музыку языка в чистом виде. Это не плохо и не хорошо, это есть, и поэтический текст, звучащий просто без музыки, не срабатывает». На каком уровне произошел регресс? «На уровне восприятия. Иначе говоря, после употребления более сильных наркотиков трудно вернуться к более слабым или более тонко действующим наркотикам. Музыка является более сильнодействующим наркотиком, и соответственно, большие дозы этого наркотика перекрыли возможность более тонких вариантов. С хип-хопом и рэпом образовалась идеальная в каком-то смысле ситуация: это хорошее бомбоубежище для поэзии, то есть поэзия вполне может не просто жить, но даже процветать, потому что рэп или хип-хоп придуманны для человека, который хочет петь, но петь не умеет. Все началось, конечно, с Пушкина, а именно когда здоровый африканский оплодотворяющий сперматозоид курчавого типа пробился и оплодотворил русский язык, и поэтому эта традиция через музыкальные звучания, которые сопровождают наш родной язык, продолжает нас оплодотворять и поддерживать. Даже сидя на горшке, человек может подскакивать, и хотя он еще вообще не умеет даже надеть штаны, например, он может успешно производить хип-хоп, более того, этот хип-хоп может быть значимым в размерах области, страны — как, например, получается у детей Сережи!» Пепперштейн смеется, Ануфриев утвердительно кивает головой и снова заваривает свежий чай. «Меня вообще очень интересует музыка, ее влияние, ее тип языка, тип кодировок и индексаций, которые она производит в современном обществе, — продолжает Павел. — На самом-то деле мы прекрасно понимаем, что не так важно, работает, например, человек в «Макдоналдсе» или он член преступной группировки, а важнее все-таки, какую музыку он слушает. Это определяет в конечном счете, как долго он останется членом этой группировки, и не уйдет ли он из «Макдоналдса». И вообще дальнейший патерн биографии данного человека во многом связан с тем, что в данный момент вливается в его уши — какой саунд, какая музыка».
В этот момент наш разговор прерывается появлением фотографа, который должен обсудить предстоящую съемку для RS. Пепперштейн сразу выставляет условие — никаких реалистических фотографий. «Честно сказать, меня раздражают элементы узнавания кем-нибудь меня, кого я сам не знаю. Меня это обламывает. И если нарастить какой-нибудь образ... Чтобы это было интересно, прикольно и в то же время чтобы был уменьшен градус узнавания». Почему это так важно, Павел объяснить не может. Бзик это или фобия, понять нельзя, потому что все это Пепперштейн излагает со своими обычными смешками и хохоточками, снижая градус ультимативности. «Я подумал, что, с одной стороны, я люблю повы..ываться перед камерой и все такое прочее, а с другой стороны, не хочется вот этих узнаваний». Я предлагаю оттолкнуться от мотивов «Пражской ночи» (к обсуждению которой мы с ним все никак не можем приступить), Пепперштейн настаивает на многофигурной композиции. Дискуссия заканчивается мощной сентенцией, оправдывающей мистификацию: «Иначе становится слишком скучно и слишком честно. Когда становится слишком честно — становится слишком скучно, а когда становится слишком скучно — тоже становится слишком честно», после чего мы решаем, что за следующий день все само как-нибудь решится.
К слову о фобиях, они же бзики, они же правила жизни. Павел Пепперштейн сознательно отказался от многого, без чего сложно представить современного человека: у него нет ни автомобиля, ни компьютера, он не летает на самолетах, не пользуется метро, не ездит в лифтах. Соответственно, и с Интернетом он имеет дело исключительно через посредника, у него нет собственной электронной почты, он не ведет блогов и не пользуется социальными сетями. Что же это — рациональное решение или все-таки страх? «Это может как угодно мотивироваться, но все это является результатом размышлений и умозаключений». За два дня общения с Павлом Пепперштейном я убедился, что он, по крайней мере, ездит в автомобилях в качестве пассажира и вовсю пользуется мобильным телефоном. «Я пытаюсь ненавязчиво, не делая из этого какой-то кампании, продемонстрировать, что так можно. И что так можно еще и очень неплохо, в принципе, жить». Сергей Ануфриев, прислушиваясь к этому объяснению и разливая чай по чашкам, замечает, что это и есть дауншифтинг. Пепперштейн с ним не согласен: «Слово «дауншифтинг» мне не кажется удовлетворительным, должен констатировать его происхождение как колониальное». Потому что «оттуда» пришло? «Нет, дело не в английском языке, не в звучании этого слова, а в месседже, заложенном в этом слове. Дауншифтинг предполагает некую имперскую модель поведения, которая мыслится как здоровая, преуспевающая. Отклонение от этой, условно говоря, здоровой модели — будь то со знаком плюс или минус, либо с наличием какого-то сентимента, либо с наличием восхищения или с насмешкой — в любом случае находится под зоной этого как бы цветущего яблока, пусть даже это и яблоко зла. Но проблема в том, что речь не идет ни о каком цветении никакого яблока, а речь идет о сугубо агональных (то есть соревновательных — прим. RS) процессах, очень судорожных, очень мучительных и пахнущих смертью, поэтому уклонение от этих процессов вряд ли можно назвать «дауншифтингом». И в общем-то в чистом виде это поведение являет собой на самом деле, как ни парадоксально это будет звучать, в чистом виде прагматизм. Потому что та модель прагматизма, которая сейчас предлагается, уже не является настоящим прагматизмом, а является продуктом подмены. Это квазипрагматизм». Потому что это исходит от общества потребления? «Сквозь общество потребления оно исходит от техносферы. Огромное значение, конечно же, имеет мир гаджетов и его развитие. Скорость обновления гаджетов постоянно возрастает. Поколения сменяют друг друга с возрастающей скоростью. Тот террор, вытеснение, которое они направляют на предыдущее поколение, намного сильнее, чем террор, который, например, направлен на классическое наследие. По элементарным физическим представлениям это ведет к коллапсу техносферы. Он уже в каком-то смысле происходит». То есть ты не дауншифтер? «Надо сказать, что информация такого рода, которую я сейчас произношу, несмотря на ее абстрактность, отдаленность и почти хокинговские интонации, тем не менее является крайне диссидентской с точки зрения капиталистического общества. Поэтому да, это в принципе диссидентские базары! Так что, конечно, я ни в коем случае не приветствую слово «дауншифтинг», а предлагаю вернуться к хорошему, проверенному слову «диссидент». Причем в неполитическом его звучании, в гораздо более обширном звучании этого слова. Цивилизационный диссидент — так это можно определить».
На следующий день мы снова собираемся в той же мастерской-сквоте, но почти сразу же понимаем, что никакой съемки тут, конечно, не получится: для условного сюжета «адский притон киллера-хипстера» нужен антураж побогаче. Павел предлагает выход — воспользоваться шикарной квартирой другой его знакомой-художницы где-то на Ленинском проспекте. Аллюзийная связь с «Пражской ночью» начинает обретать осязаемые формы, когда в руках главного героя оказывается отличный, вполне себе киллерский пистолет. Вслед за Пепперштейном в представителей различных субкультур перевоплощается и массовка. Меня одевают в леопардовый полушубок сутенера, трэшевые, почти непрозрачные очки, и я на ощупь, с голым пузом слоняюсь из комнаты в комнату, стараясь не наступить на ползающего по квартире младенца, после чего решаю вернуться к диссидентским базарам. Позитивная цивилизационная программа Павла Пепперштейна выглядит так: надо разрабатывать систему технически и экономически автономных зон. «Это не только аграрные утопии могут быть, это могут быть и другие модели. То есть безусловно возможность спасения — это запастись сотнями, а желательно тысячами Ноевыми ковчегами». И держаться подальше от всего глобального, начиная с глобальной финансовой системы. «Это относится и к Америке. Спасать Америку очень срочно надо!» С моим предположением, что его критика Запада и идеи строительства автономного нового мира очень напоминают концепцию «Другой России» Эдуарда Лимонова, Пепперштейн в целом соглашается, уточнив, что «разнообразных лимоновых должно быть значительно побольше», и вообще речь идет о строительстве эко-социализма. Ответ на вопрос, на какие деньги все это будет строится, Павел начал издалека.
«Дело в том, что, конечно же, я не являюсь ни в коем случае ни политиком, ни политическим прожектером. Я скорее выступаю в роли дельфийского оракула, который что-то такое произносит. Но при этом есть еще такая старинная фигня, которая звучит практически непристойно, и можно сказать, что слово это порнографического звучания, — называется «поэт». Какие-то вещи, будоражащие мозг поэта, безусловно имеют политическое значение. Легко привести пример с помощью стихотворения Пушкина «Памятник», которое имело проецирующее политическое значение, потому что в нем четко записана языковая сфера, которая потом называлась российская империя, а потом Советский Союз. Выхода за эту сферу там не обозначено: никаких англичан, французов там не названо, которые должны внимать его стихам. Все очень четко обозначено в рамках того русского языка, который был уже создан русской литературой, — а не наоборот. И который был базисом Российской Империи. То же самое можно сказать на вопрос, почему другая цивилизационная структура стала сейчас доминировать в мировой ситуации, и именно она осуществляет глобализацию». Почему именно она? «Вовсе не потому, как обычно говорят, что скопилось очень много денег. Ответ — английский язык. Вот. Поэтому на какие деньги мы будем все это делать — ответ: мы будем это делать не на деньги, а благодаря тому, что мы думаем и разговариваем на русском языке. А русский язык — это тоже очень большая потенциальная сила. Английский язык круче. Но! Русский язык тоже очень и очень крут. Более того, сейчас нам для того, чтобы успешно вывернуться из сложной ситуации, в которой находится наша культура, нужно прежде всего сделать одну важную и непростую вещь. Мы должны осознать английский язык своим. Это очень важный и принципиальный момент. Сейчас очень многое будет зависеть от того, насколько скоро мы поймем, что английский язык — это новый русский язык, которым мы все можем пользоваться как хотим, при этом насилуя его, ..я его, любя его, и вообще делая с ним все, что мы хотим. А также очень плохо его зная и пользуясь им спокойно при любом уровне х..вейшего им овладения. И вообще никак не комплексуя по этому поводу. То есть это теперь наша собственность. Это очень важно осознать. Это ключ к ситуации, и «Пражская ночь» безусловно к этой проблематике имеет непосредственное отношение». Правильно я понимаю, что нам надо осознать факт, что мы уже фактически живем внутри английского языка? «Да, и очень важно осознать, что то, внутри чего мы живем, принадлежит нам. Это не чужое более что-то. Это то самое наше, такое же, как квас. И мы с этим квасом теперь можем делать все, что захотим. И это осознание очень сильно изменит нашу ситуацию. Речь идет о том, чтобы выстроить определенную национально-культурную политику влияния на общемировую культурную ситуацию, и прежде всего на ее центры. Очень важным стратегическим центром является организация под названием «Голливуд». Надо прежде всего понять, что такое Голливуд. Вот этого пока, к сожалению, никто не сделал, если не считать Эйзенштейна. Должен быть образован совет экспертов, безусловно очень высокого уровня из разных областей, которые должны отбирать фильмы повышенной значимости, после которой должна быть отобрана еще одна группа людей повышенной чувствительности, медиумы или очень интеллектуально и эмоционально возбудимые люди, после чего эту группу нужно заставить очень много раз просмотреть каждый из этих фильмов. Уже сама по себе такая практика, появление в нашем обществе людей, посмотревших, например, фильм «Бесславные ублюдки» тысячу раз подряд, очень многое изменит в нашем обществе!»
Тем временем, фотосъемка, естественно, пошла совсем не так, как планировалось, если слово «планировать» вообще применимо к Павлу Пепперштейну. По крайней мере свои пожелания к фотографу он неизменно выражал фразой «Ну давайте снимем как-нибудь так, х.. знает как». Возможно, я преувеличиваю, но в любом случае спустя пару часов «как-нибудь так», видимо, получилось, потому что сессию решили признать успешно завершенной. Чего не скажешь о моем интервью, в котором я только-только начал подбираться к теме «Пражской ночи» и психоделического реализма. «Это не связано как-то непосредственно с какими-либо наркотическими препаратами, речь идет об определенном эффекте смещения восприятия действительности в ту или иную сторону, которое производится самыми разными явлениями. Вообще говоря, слово «психоделика» означает «просветление души» или «прояснение души», и такого рода просветления или прояснения души мы видим самые разные: есть психоделика кино, есть очень интенсивная психоделика потребления, есть психоделика рекламы, есть психоделика спорта и так далее. Поэтому когда я говорил о психоделическом реализме, речь шла о развитии стержневого для русской литературы реализма, который себя до этого формулировал как психологический реализм. Но в силу произошедших изменений с человечеством, а также с Россией и русским языком теперь говорить о психоделике более реалистично, и даже, можно сказать, более скромно, чем говорить о какой-либо психологии. Потому что психология уходит в разряд практически непостижимого. Психоделические феномены можно как-то отследить, и они доступны реалистическому описанию — то есть так, примерно, как вот глючилось». Я тут же интересуюсь, можно ли с этой точки зрения оценивать и новый роман. «Если говорить о «Пражской ночи», — продолжает Павел, — то такими окошками в абсолютно сырой дикий материал психоделического характера являются стихи которые пишет главный герой под влиянием момента убийства. Эти стихи являются трофеями, вынесеными из очень сильно изменных состояний сознания». В этот момент то веселая, то мрачная девица, сидящая рядом на диване, неожиданно и громко спрашивает: «Ты лошадь, Паш?» Он отвечает: «Да, огненная», и как ни в чем не бывало продолжает. «Поэт в современном мире, выясняется, — наемный убийца, — говорит Пепперштейн. — Более того, его поэтическая структура оказывается полностью намертво привязана к его убийственной деятельности, то есть поэтическая кнопка соединена с курком его снайперской винтовки. И здесь уже метафора, которая, можно сказать, начинается почти что на вибрациях радиостанции «Шансон», то есть здесь мы имеем мощнейший галлюцинаторный поток! Который мы безусловно знаем и относимся с глубочайшим уважением! То есть речь идет ни в коем случае ни о каком простебывании этих моментов, потому что никакого смысла их простебывать нет. Это все равно что взять и простебать какое-то мощнейшее месторождение марганца. Ну вот непонятно: в чем смысл простебывать месторождение марганца?! Это же месторождение марганца!» Павел Пепперштейн рассказывает историю из жития святого Франциска Ассизского — о том, как ему было видение: он увидел ангела со скрипкой, этот ангел единственный раз провел смычком по струне, и святой Франциск услышал звук настолько прекрасный, что «в земной юдоли не сыщешь», и остался под впечатлением божественной красоты этого звука. Что он услышал? Был ли это фрагмент музыки сфер, либо это было минималистическое музыкальное произведение, которое состояло из одного аккорда? «Если весь саунд целиком, все песни и всю музыку — все это слить в единый поток и выбрать из этого некую эссенцию, то это и будет собственно этот божественный звук, — говорит Павел. — То есть все в целом, вся звукосфера и представляет собой этот звук, включая песню Булановой и прочую х..ню, которая, конечно, никакая не х..ня, а ценнейшая составляющая общего ворсистого звука, пронизывающего и структурирующего материю.
Мое терпение кончается, и я беру разговор в свои руки.
Возвращаясь к главному герою «Пражской ночи»: как в реальности писались стихи, которые по тексту романа принадлежат его перу?
С точки зрения автора этого повествования, я лично не вижу более важного вопроса по поводу этого повествования, чем вопрос об этих стихах. Они, как я уже сказал, представляют собой трофеи, вынесенные после определенных экспедиций в запредельное. Это продукты языкового свойства, которые в принципе сами по себе не лишены никаких свойств, которыми обладают подобные продукты. Там есть и связанность, и смысл, и звучание. Тем не менее они принесены с другой стороны языка, условно говоря, как с другой стороны луны, с его некой совершенно невидимой стороны. Это такой незаконно добытый материал. В свое время было замечательно сказано в произведении «Мастер и Маргарита»: автор романа про Иисуса Христа обвинялся советскими критиками, что «он пытался протащить пилатчину». Здесь можно сказать, что вся эта красочная история затеяна в каком-то смысле ради нелегального ввоза каких-то малоисследованных проб грунта.
Так эти стихи — искусственно сконструированная пустышка или продукт личного опыта?
Эти стихи писались в рамках эксперимента, который я сейчас описывать не буду, но это был достаточно сложный эксперимент.
И ты его вставил в роман?
Изначально моя идея была — как и во что вставить эти результаты эксперимента. И затем уже я задумал все эти события вокруг. Сами по себе — хочу еще раз подчеркнуть — литературной ценности они почти никакой не представляют.
Мне они показались неким коаном.
Да, они могут выглядеть как коан. Но коан — это древняя традиция, и мы можем наблюдать не только древнюю историю коана, но и историю воздействий, поэтому мы знаем, как воздействовали на тех или иных людей высказывания дзен-мастера. В моем же случае сфера еще не изучена, поэтому требует особой тактичности в обращении, и соответственно, с этим экспериментом связано и остальное повествование. В каком-то смысле оно является первой попыткой изучить тип излучения вот этих вот артефактов. В данном случае они что-то излучают, формируя это повествование, которое их обволакивает. Это уже более сложное прочтение данного произведения, которое совершенно необязательно выносить на логический уровень. Необязательно абсолютно. Читателю вообще необязательно знать об этом.