Рецензии
Могилёв–Тахелес и обратно, или Приключения бравого солдата совриска
Роман Артура Клинова «Шалом» вышел в московском издательстве Ad Mаrginem в переводе на русский язык, и это, безусловно, важное событие для беларусской литературы. Когда-то «восточный фронт» прорвали Юрий Андрухович, Оксана Забужко и Сергей Жадан, вызвав тем самым международный интерес к украинской прозе в целом. Есть надежда, что подобную роль могут сыграть для «сучбелліта» и русскоязычные издания беларусских авторов.
Невозможный манифест современного искусства
Первое издание «Шалома» вышло в издательстве «Логвінаў» в 2010 году, и роман Клинова сразу же попал в шорт-лист премии им. Гедройца как одно из шести лучших произведений беларусской прозы. В этом году роман, в авторском переводе на русский, вышел в одном из московских издательств. Главный герой – Андрей Воробей (или, как он сам себя предпочитает называть, Андрэ) – современный беларусский художник, создающий скульптуры из соломы, а для заработка лепящий портреты для надмогильных памятников. Начало романа застает его в Бонне, на скульптурном пленэре. Уставший от непризнанности и безденежья, он решает навсегда изменить свою жизнь: «Представь художника, которого все зае***о… Зае***о, потому что он лузер, жена дура и б***ь, теща садистка и сволочь, денет нет и не будет, искусство его на хрен никому не нужно, никто его не замечает, и времени что-то исправить почти не осталось. Что ему делать? Есть два варианта. Первый: забить на все и тихо бухать в Могилеве. Второй – вымыслить нечто такое, чтобы все ахнули. Написать такой манифест, да так его прокричать, чтоб не только соседи на засранной лестничной клетке услышали, но все: и на соседней улице, в городе и даже, на хрен, в Америке, которой все наши манифесты до задницы. Но тут как раз и проблема, потому что манифестов уже много написано, а придумать новый сложно!»
Однако под действием тяжелейшего похмелья он таки изобретает новый манифест и принимает судьбоносное решение: вместо того, чтобы купить теще сапоги и вернуться с ними в родной Могилёв, необходимо выдавить из себя раба и раз и навсегда вписать свое имя в искусство неким радикальным жестом.
Он выторговывает на барахолке антикварный кайзеровский шлем и клянется никогда больше не снимать его, провозглашая свою творческую автономию, начиная войну со всем миром за право быть не «тварью дрожащей», а свободным художником.
Так начинается его путешествие на родину – из Бонна в Могилёв, через Берлин, Варшаву и Минск, где он встречает старых друзей-художников и новых собутыльников. Новый город означает новые приключения, новые конфликты со средой и новые стадии «выдавливания раба».
Алко-трип как метод социального исследования
Книгу не зря сравнивают с эпохальными «Москва–Петушки» Венедикта Ерофеева – у Клинова тоже немало тонких наблюдений по поводу метафизики запоя и действия различных напитков на качество «художнического вдохновения» и его степень партиципации с миром . Есть в его описаниях возлияний и очень трогательные документальные детали – что пили, в какой последовательности, сколько это стоило и что потом почувствовали. Это уже не просто алко-поэтика, это социология алкоголизма: «Забежав минут за семь до закрытия в магазин, Федор кинул в тележку две бутылки виски по пять тридцать за штуку, для дам – четыре литровых пакета вина по семьдесят девять центов и, подумав о чем-то, на всякий случай, поставил туда же еще восемь банок пива».
Кроме Ерофеева просятся еще ассоциации и с философской «Синей книгой алкоголика», но обязательно с оговоркой – это не только кислотный срез культурного багажа поколения, процеженного через мутное возбужденное сознание с отключившимися лобными долями. Это не только про «художников», это не только про пьющих, это про каждого из нас, которому порой (или постоянно) неуютно, страшно, тоскливо находиться в сегодняшней Беларуси. Художник от каждого из нас отличается лишь тем, что от этого ему неудобно находиться и «внутри самого себя», отсюда и путешествия – не только по Европе, но и внутри собственного сознания.
В романе довольно многое сказано прямым текстом – он изобилует развернутыми рассуждениями Андрэ по поводу того, как работает механизм под названием «современное искусство».
Например, к компании кураторш он обращается со следующим спичем: «Современное искусство – это финансовая пирамида, где дивиденды получают те, кто находится у вершины. Мне надоело много лет служить у подножия, без шансов подняться наверх. Я могу изваять пять новых алтарей из соломы, а делать черт-те что, но это ничего не изменит. Потому что в этой игре нет правил. Все решаете вы – мафиозный спрут. Даже если я знаю три выигрышные карты: талант, труд, удача, все равно в последний момент вместо удачи выпадаете вы – пиковая фея. А далее от вас зависит, поднять ли мои ставки в игре. Но тут у вас начинаются свои интересы – политические, биржевые, обязательства перед пулом и так далее, и так далее. Вы прикидываете, какой воздушный пузырь можно максимально выгодно продать. Ведь ваш бизнес – продажа пустоты! Что может в куске высокохудожественного дерьма стоить миллионы долларов?»
Тут и Маркс с его «товарным фетишизмом», и Беньямин с «экспозиционной ценностью» произведения искусства, да и современных теоретиков совриска с дюжину, но почему-то такие вставки, равно как и размышления героя о том, каково место беларусского художника в Европе, что значит для художника его родина и тому подобные вещи, совершенно не портят впечатления от романа как от крепко сбитого, динамичного целого.
Интеллектуальный роман с кинематографом
«Шалом» «сделан» вполне в тренде последних лет (или, скорее, сам задает, поддерживает этот тренд) – это одновременно и жанровая литература, и интеллектуальный роман, в котором приключенческая линия отлично создает каркас, который заполняется национально- и социально-чувствительной рефлексией, яркой узнаваемой фактурой, аллюзиями и разными постмодернистскими штучками, все это украшающими.
В творчестве Артура Клинова этот роман выглядит как синтез двух уже прекрасно одомашненных им жанров – жанра биографическо-философского эссе («Горад Сонца») и кинематографического сценария: мне довелось прочесть абсолютно блестящий сценарий Клинова для несостоявшегося, к сожалению, проекта фильма по мотивам «Шляхціца Завальні». Надо сказать, что в романе Клинова много не только мотивов, но и чисто формально-литературных перекличек с этим сценарием.
Возможно, поэтому в романе так отчетливо заметен «кинематографизм», который неизбежно приходит в современную литературу, в том числе и беларусскую: не все главы связаны друг с другом плавной наррацией, некоторые из них как бы сшиты друг с другом монтажным стыком – сменяется кадр, и наш герой уже в новых обстоятельствах, новом месте и в новой стадии алкогольного опьянения. Впрочем, хотя из «Шалома» мог бы получиться отличный фильм, некоторые его фрагменты, безусловно, неэкранизируемы – например, вдохновенное описание интернациональной пьянки в Тахелесе, выполненное в терминах артиллеристского сражения, или дневниковые записи героя, выселяемого тещей из его последнего пристанища – могилёвской мастерской. Это говорит о том, что автор не только крепкий сюжетостроитель, но и стилист.
Хотя при переводе на русский язык в тексте «вылезли» некоторые шероховатости, по которым не совсем понятно – огрех ли это стилистики, или сознательная стилизация под не слишком грамотную разговорную речь. Есть, впрочем, и откровенно комичные обороты, которые позволяет себе автор, судя по всему, из чистой «любви к искусству», типа «воткнув вишни своих взбаламученных очей прямо в ее глаза» и т.п. Однако подобные находки почему-то скорее не смущают, а развлекают – автор явно пишет с драйвом и удовольствием, стремительно изобретая по ходу дела новых забавных персонажей и языковые загогулины, и этот драйв передается читателю, который готов не замечать случайно оброненную тавтологию или многократный повтор одного и того же слова в одном предложении. Некоторым авторам (Пелевину, например) прощается почти все – Клинову тоже удается расставить акценты так, что все в его тексте вроде бы «так и должно быть»
«Священная миссия» Художника и Высоты Духа
На одном из минских публичных выступлений о социальном контексте творчества Тарковского меня «поправил» молодой и пылкий человек из зала – мол, к чему эти ваши исторические параллели, психобиографические исследования, микросоциология сообществ применительно к Великому Художнику? Не о том толкуете! Ведь Художник – он ведет «диалог с Богом», исследует высоты духа, пребывая в герметичном пространстве своего «артистического я», бесконечно одинокого, абсолютно автономного от погоды за окном, политического режима, социально-экономической ситуации и т.д.
Первым на язык просилось банальное ленинское «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», но ведь эта вырванная из контекста цитата, тем более от такого не модного сегодня автора, – не аргумент.
Тут нужно отвечать развернуто – целой книжкой по социологии искусства или литературы Гольдмана, Джеймисона или Иглтона. Или (для тех, кто предпочитает теории примеры) – как раз таки романом Артура Клинова «Шалом», в котором все «общественное», от которого не свободен художник, принимает максимально конкретные воплощения.
Клинов показывает, что кроме «Вечности» у художника есть и более приземленные собеседники: жена, теща, менты, собратья-художники-алкоголики, безразличная и небезразличная общественность, кураторы, меценаты, заказчики, а также пипл, который то хавает, то не хавает. А также – еще более безжалостные Родина, нация, народ и власть. И мучительный диалог с этим хором разнородных голосов, пилящих за пропитые деньги, выносящих приговоры, назначающих цену таланту, требующих, осуждающих, умствующих, льстящих, заискивающих, прямо оскорбляющих, играет в его жизни не меньшую роль, чем голоса муз. Поэтому и главный воображаемый собеседник главного героя «Человек-собака» (художник-акционист Кулик), который, по мнению Андрэ,
смог полностью освободиться от пут общества, условностей, денег, ханжеской морали и т.п., а единственный по-настоящему удачный перформанс главного героя – это сбор милостыни в образе безногого инвалида войны на улицах Берлина.
Стереотипному образу художника как тихого алкоголика, спивающегося в своей мастерской над никому не нужными холстами, Клинов противопоставил новый образ – художника-воина современного актуального искусства, нищего, просящего подаяния и именно таким парадоксальным образом борющегося за символический и денежный капитал, выходя для этого за грань – в безумие, в асоциальность, в бездомность. То, что такая война – единственный путь для тех, кто не встроил свое искусство в систему «товар-деньги-товар» – далеко не новость. Но Клинову удалось напомнить об этом, не просто рассказав историю падения в «безумие» одного разочарованного художника, спасающегося от безумия обывателей, а историю целого поколения и даже целой страны.
Лидия Михеева, 5 июля 2013