Рецензии
Лев Данилкин о романе "AD" Германа Садулаева
Сатирическая фантасмагория, с гермафродитами
На новогодней корпоративной вечеринке убит хозяин холдинга AD Мандельштейн. Пока следователь Катаев вычисляет преступника, служащая холдинга Диана Захарова изо всех сил делает карьеру — и налаживает личную жизнь. У нее есть лесбийский опыт, но живет она с Максимусом, главным героем предыдущего романа Садулаева «Таблетка». И если в «Таблетке» «темой номера» была Хазария, то теперь — гермафродиты. Кое-какой сюрреалистический оттенок возникает в романе с самого начала — и ближе к концу он, несомненно, доминирует. Со скрипом, на честном слове, худо-бедно — «AD» вроде бы как-то склеивается и даже некоторое время функционирует: детектив, любовный и производственный роман — повествовательные структуры настолько крепкие, что автору позволено сделать очень много ошибок при условии, что он соблюдает минимальный набор правил; однако к финальной сцене — ужасной — от романа остаются дымящиеся руины.
Это один из самых уникальных случаев саморазрушения в литературе; зачем он так поступил?!
Попробуем разобраться.
В чем Садулаев, безусловно, очень хорош, так это в чисто сатирических фрагментах — как в отдельных «прогонах», так и в целых сценах. «AD», собственно, и есть роман сатирический — и в этом смысле, пожалуй, оставляет несколько приятных впечатлений. Очень смешное микроэссе о тексте «Любэ» («комбат ё командует он»: кто командует? Комбат? Или загадочный «он», новый персонаж, выведенный в самом конце припева? Что командует? Где команда?»); смешной образец черной юмористики — сцена, когда менеджеры холдинга, специализирующегося на торговле товарами одноразового пользования, выслушивают презентацию пластиковых мешков для трупов. Как всякий хороший сатирик, Садулаев описывает жизнь своих персонажей в сочувственно-издевательской манере. AD — не только название холдинга, но и ад (дантовский, точнее — место, где нет бога, у людей нет душ и которым заправляют демоны), а еще anno domini, «лето господне» — то есть хроника предкризисного года в Петербурге, наполненного чередой странных событий.
Однако еще даже до того, как в этой хронике возникнут чертовы гермафродиты, начинаешь подозревать, что деятельность персонажей фактически никак не координируется автором; отдельные сцены есть — но они никак не запараллелены и склеены между собой механически. На швах скачешь, будто на «лежачих полицейских», — и когда развязка близка, уже ясно, что ничем хорошим такая политика не кончится. Если половина «проходных», сериальных персонажей пропадает без вести, без объяснения причин, то главные фигуры романа просто лишаются каких-либо индивидуальных характеристик и слипаются в один ком. Следователь Катаев, Диана, Максимус, пелевиноподобный «Виктор Олегович», рассказчик — у всех один и тот же тип эрудиции, тот же тип остроумия, та же остраненно-скептическая позиция по отношению к происходящему — и, что хуже, та же неспособность вовремя остановиться, манера нанизывать шутку на шутку, когда и так уже смешно.
В один из таких моментов, когда тормоза отказывают, в роман прорывается тема гермафродитов — и вот тут неспособность остановиться оказывается для автора роковой. В «Таблетке» все по крайней мере держалось на фигуре главного героя — так здесь и этого нет! Что такое этот ключевой для романа образ — или метафора — гермафродита? Убит гермафродит Мандельштейн — который воплощает двуполую Россию? Тайное общество гермафродитов правит Россией — и экспериментирует над населением? Это протест против государственного сатанизма? Критика общества потребления, имеющего дьявольский характер? Вряд ли внятные ответы на эти вопросы известны и самому ГС. Это проблема, большая проблема.
У писателя Садулаева все хорошо — его «Таблетка», тоже остроумная и тоже далекая от совершенства, даже чуть не получила сначала Букера, а потом «Национальный бестселлер». Однако писателю Садулаеву нужны не потоки патоки и лавровые венки — а кто-то, кто отвечал бы за Ordnung. Кто командует, а? Где команда?
Либо он так и останется «гонщиком», стэнд-ап-комиком, составителем одноразовых сериалов, живущим на дивиденды с собственного остроумия, либо научится выстраивать форму и станет романистом. Форма — это не ерунда, она свидетельствует о том, что на самом деле представляет собой пишущий, больше, чем «идеи», которые он высказывает открытым текстом; в данном случае — о том, что Садулаев в своем нынешнем варианте прежде всего сам продукт поп-культуры и лишь потом ее беспощадный критик (в отличие от Коупленда и Пелевина, у которых форма соответствует содержанию). Да, он высмеивает эту культуру — или жалуется на депрессию, которую она у него вызывает, но форма семафорит о том, что он сам мало чем от нее отличается; и это тяжелое противоречие, которое рано или поздно ему придется разрешать.