Пресса
"В кризис читателю нравятся истории про лузеров вроде меня"
Интервью с Андреем Аствацатуровым в журнале Русский Newsweek
Даже издатели не ожидали, что книга неизвестного автора с непроизносимой фамилией окажется в списке бестселлеров. Но литературный дебют петербургского филолога Андрея Аствацатурова «Люди в голом» за месяц разошелся десятитысячным тиражом и в книжных топ-листах уступает лишь Борису Акунину и Сергею Лукьяненко. На презентации в Москве и Питере собираются сотни людей. Автобиография филолога-очкарика на фоне жизни питерской «интеллигентско-интеллектуальской богемы» оказалась очень ко времени. О своей внезапной славе, о социальном дарвинизме и мифе о «культурной столице» Андрей Аствацатуров рассказал Галине Юзефович.
Почему ваша книга пользуется таким успехом?
Думаю, очень ко времени оказался сам герой: сегодня читателю, наверное, нравятся истории про лузеров вроде меня - как и мой персонаж, я человек не особо везучий. Во время кризиса падает спрос на звездно-полосатую американскую мечту: когда вокруг такое происходит, очень трудно и дальше верить, что всего можно добиться с нуля, своими силами, и что социальный успех - главное, к чему можно и нужно стремиться в жизни. Собственные усилия - это, конечно, хорошо, но большая часть нашей судьбы, как показывает практика, предопределена изначально. Она заложена в наших родителях, бабушках и дедушках, наших женах, друзьях детства, любовниках и любовницах. А помимо социального успеха есть и другие важные вещи - например, просто быть собой. И, видимо, мой герой, который живет в рамках этого реалистичного и по-своему комфортного взгляда на мир, людям сегодня близок и симпатичен.
Многие ваши герои, заметные персонажи питерской тусовки, фигурируют под настоящими именами. Они не обидятся?
Я с большей частью моих прототипов согласовывал, можно ли их имена приводить в книжке или не стоит. И если они были против - честно убирал. Ну и вообще, это ж все-таки псевдоавтобиография, а не настоящая - многое из того, что я кому-то приписываю, с этими людьми в действительности не происходило. И сами они прекрасно знают, что я в их характере обозначил лишь один какой-то вектор, необходимый для текста, и что они, конечно, к этому вектору не сводятся.
Но другие-то не знают. Что ж, вашим героям теперь оправдываться за то, что они не делали?
Ничего особо ужасного я ни про кого не написал. Ну, допустим, захотел известный ныне «знаток» Федя Двинятин в юности создать совершенно анекдотическую рок-группу, чтобы заявить о себе - что ж в этом такого? А нас с философом Сашей Погребняком действительно приняли в Нью-Йорке за геев и поэтому продали нам кожаные штаны со скидкой. Я ведь и над собой иронизирую: понятно же, что я - по крайней мере мне приятно так думать - несколько больше, чем тот Андрей Аствацатуров, от имени которого я в романе вещаю. Да и вообще я, честно говоря, немножко о другом писал. Мне было интересно описать злобную энергию, которой очень много сегодня - энергию пожирания и поглощения окружающих, социальный дарвинизм. Отстаивание самого себя переходит в существование за счет других - отчасти это распространено в интеллигентско-интеллектуальской среде.
И вы считаете, что это специфически питерский феномен?
Это все очень тесно связано с питерским мифом: считается, что у нас тут живут такие интеллигентные, такие сложные и утонченные люди, а на самом деле все мы знаем - в культурном отношении Питер давно проигрывает Москве. Например, 70% всех книг издатели распространяют именно в «суетной» Москве, а не в «интеллигентном» Питере. И такой каннибализм, который я описываю, у нас в «культурной» среде процветает в каких-то совершенно неимоверных масштабах. Вот мне и захотелось заставить читателя посмотреть на пресловутый питерский миф со стороны.
Да уж, по Питеру вы прошлись изрядно!
Это я еще только начал! Мы тут в Северной столице немного сбрендили на своей местечковой гордости - особенно после этого трехсотлетия. А между прочим, у всех великих русских писателей Питер вызывал, мягко говоря, весьма неоднозначное отношение, у Пушкина, например, или у Достоевского. А у нас - ими гордятся, экскурсии водят, «пушкинский Петербург» и все такое. Как-то это смешно и неприлично немного, на мой взгляд. «Петербург Достоевского» - это, по-моему, страшноватенький такой Петербург.
С таким настроем вам только в Москву – у вас, питерских, это сегодня принято. Не собираетесь?
Нет уж, никуда я не уеду. Это мой город, и я его очень люблю. У меня здесь дед похоронен на Комаровском кладбище, и вообще я человек сугубо местный. Пусть лучше эти уезжают, которые нам тут жить мешают. (Смеется.) Правда, и Москву я очень люблю, хотя попал сюда впервые, стыдно сказать, в 35 лет. А что - у нас так принято: меня с детства растили в уверенности, что кроме Питера в мире ничего не существует, это такая нормальная питерская интеллигентская установка. Я и сегодня очень часто вижу - приезжаем мы с друзьями в Москву на какую-нибудь конференцию, например, я зову всех гулять, а мне отвечают: «А что тут смотреть? Это ж Москва! Пойдем лучше в ресторан какой-нибудь, водку пить и поезда ждать». И это, заметьте, говорят интеллигентные люди, не кто-нибудь.
Вас постоянно с кем-то сравнивают – с Довлатовым, с Павлом Санаевым, с Гришковцом. Не обидно?
Довлатов в самом деле оказал на меня влияние и оказывает, к сожалению, даже помимо моей воли. Что касается замечательного романа Санаева «Похороните меня за плинтусом», то какое-то поверхностное сходство между нами есть: я тоже считаю, что детство - самый страшный период в жизни человека. Но Санаев очень серьезен, он разоблачает, требует сострадания, у него настоящая трагедия, даже в эпизодах, исполненных комизма. А у меня скорее наоборот: страшное предстает смешным. И часто непонятно, кто жертва, а кто - палач. Если же вспоминать Гришковца, то я его манеру осознанно пародирую в своем тексте.
Вы теперь знаменитый писатель. Будете как-то менять свою жизнь?
Насчет знаменитый - я бы усомнился. Ну то есть в Питере меня давно знают и как-то давно от меня чего-то ждали. Я много преподаю, и студенты меня, в общем, любят. Кроме того, я читаю такой открытый спецкурс по литературе на филфаке, на который ходят всякие люди, вовсе не только студенты - бизнесмены, технари, да кто угодно. Поэтому кое-какая известность у меня и так была. А настоящая литературная слава - ну, не знаю. Может, это и впрямь она. Тут рано о чем-то всерьез говорить. «Люди в голом» - мой первый текст, и я не имею права еще называть себя писателем. Что же касается перемен в жизни - думаю немного сместиться от науки в сторону литературного творчества.
А почему, собственно? Что, филология надоела?
Меня в последнее время вообще как-то слегка разочаровывает наша гуманитарная наука. То, что мне приходится преподавать сразу в двух местах, чтобы как-то прокормиться, это еще ладно. Но ведь и в самой науке ничего особо интересного не происходит. И, кроме того, наука не дает мне возможности динамично внутренне развиваться. Филология по определению как бы вторична. Она интерпретирует уже имеющиеся тексты, имеющиеся ценности. А в какой-то момент, когда взрослеешь, уже хочется создавать какие-то собственные. Тем не менее я не собираюсь совсем ее оставлять. Я сейчас подготовил научную книжку о Генри Миллере - скорее всего, она выйдет в издательстве «НЛО». А потом, наверное, на время уменьшу количество филологии в моей жизни - я пишу еще одну книгу, хочется ее закончить.
Снова будете с Питером отношения выяснять?
Попытаюсь.