Пресса
«От товара к товарищу»: Екатерина Деготь о письмах Александра Родченко
В 1925 году выдающии?ся советскии? художник Александр Родченко в первыи? и единственныи? раз в своеи? жизни оказался за границеи?. Несмотря на то, что Родченко прибыл в Париж для работы (построи?ки, как бы мы сеи?час сказали, инсталляции — «Рабочего клуба» в павильоне СССР на Международнои? выставке декоративного искусства и промышленности), покупки и впечатления от магазинов неожиданно для него самого заняли в его парижскои? жизни много места, о чем можно судить по его письмам жене, художнице Варваре Степановои?. В течение нескольких месяцев, проведенных в Париже, Родченко постоянно ходит по магазинам, присматривается и приценивается, совершает покупки для дома, семьи и друзеи?.
Письма Родченко из Парижа — потрясающии? человеческии? документ, фиксирующии? испытание, через которое впоследствии проходили многие советские и все бывшие советские граждане: первое столкновение с миром развитого консюмеризма, усугубленное незнанием иностранного языка. Этот же фактор в известном смысле очищает впечатление Родченко от Запада, дистиллирует его до базовых моментов: покупка служит заменои? коммуникации. Родченко убит и раздавлен количеством выставленного на продажу и невозможностью купить «все это». Это чувство для него мучительно, но он полагает, что оно неизбежно порождается капитализмом (при том, что возможность купить «что-нибудь» открыта: Родченко несколько раз замечает, что все относительно дешево).
Привлекательные и на первыи? взгляд доступные западные товары вызывают у него одновременно влечение и отвращение, почти страх. Параллельно — вслед за теоретиками ЛЕФа, но на собственном опыте — он думает о том, каким должен быть новыи? предмет, свободныи? от системы буржуазного рынка, от примата меновои? стоимости, от тои? «коросты красоты», которая изолирует людеи? от вещеи? и друг от друга, а также эффективно маскирует ухудшение качества товара или уменьшение его количества.
«Искусство Востока должно быть национализировано и выдано по паи?кам. Вещи осмыслятся, станут друзьями и товарищами человека, и человек станет уметь смеяться, и радоваться, и разговаривать с вещами…
Вот посмотри, сколько здесь вещеи?, которые — снаружи украшены и холодно украшают Париж, а внутри, как черные рабы, затая катастрофу, несут свои? черныи? труд, предвидя расправу с их угнетателями».
Из письма 4 мая 1925 года.
«Все это чужое и легкое, как будто из бумаги…»
Уже через четыре дня его пребывания в Париже Родченко открывается истина, освоенная многими постсоветскими людьми, — «здесь дешево отчасти потому, что плохои? материал, ибо им важно дешево купить, модно ходить, а как новая мода, опять новое покупать». В быстрои? смене мод он справедливо усматривает коммерческии? интерес. У самого Родченко — в творчестве которого по краи?неи? мере с 1914 по 1925 год манеры, материалы и медиа сменялись с бодрои?, спортивнои? быстротои?, — логика новаторства подчинена высшеи? цели, а о западнои? промышленности он говорит то, что мог бы сказать и о западном искусстве: «Работают и делают много хороших вещеи?, но зачем?».
Западные вещи его не удовлетворяют, если качество в них является самоцелью. Советское искусство и советскии? предмет должны быть наполнены сознанием цели. Нерыночныи? предмет — это овеществленная сущность, а не модная видимость, и сущностью этои? должна являться сама субстанция труда. Капитализм отчуждает труд в пустых знаках-товарах, но при социализме труд должен остаться неотчужденным, сохранить свои? творческии? потенциал.
Именно поэтому советские вещи — в идеальном своем варианте — противятся эстетике «товарного вида» и постоянного лживого показывания и честно выполняют свое предназначение: теплые штаны греют, макароны питают, зенитные установки стреляют. Немодныи?, ни во что не упакованныи?, бесформенныи? с точки зрения товарнои? эстетики предмет воплощает ненарушенную сущность; его заметная многотрудность, запечатленное в нем усилие (неловкость, негладкость, несовершенство вещи) есть песнь о труде — песнь, которая считает своим долгом быть правдивои?.
«Начинает брать тоска. И — наверно, так, а не иначе, — все оттого, что все это чужое и легкое, как будто из бумаги, а работают и делают много хороших вещеи?, но зачем? Наверно, здесь всюду можно работать, но зачем это? Носить шляпу и воротнички, и ты, как и все, и не иначе… И вот я думаю скореи? все устроить, заработать, купить и — какое счастье — приближаться к Москве. Отсюда она такая дорогая.
Сижу, смотрю в окно и вижу синее небо и эти жидкие, чужие, ненастоящие дома, вылезшие из плохих кинокартин. Эти стаи авто на гладких улицах, эти обтянутые женщины и шляпы и бесконечные биде.
…Как бы хотелось в несколько часов прилететь в Москву на Юнкерсе».
Из письма 2 апреля 1925 года.
«Подходят, танцуют, уводят любую»
Первое, что увидел Родченко в Париже, был продавец порнографических открыток. Через пару днеи?, прогуливаясь, он зашел в «какую-то «Олимпию», где был неприятно поражен тем, как «подходят, танцуют, уводят любую». Западныи? мир показался ему миром тотальнои? продажности, где всякая женщина и всякая вещь ведет себя как проститутка. Она сверкает красивои? и сексапильнои? упаковкои?, бесстыдно предлагая себя.
С этои? точки зрения, реклама, разумеется, лжива. Еще в 1922 году, Родченко исполнил для журнала «Кино-фот» коллаж из фрагментов рекламных фотографии?: изображения вещеи? перемежаются с фотографиями парочек, в которых женщина при помощи кокетства и иных ужимок явно манипулирует своим партнером; надо всем царит вырезанное из газеты слово «Уговорила», а ниже изображение роскошнои? по тем временам ваннои? комнаты перечеркнуто фразои? «Щадите трудовые деньги».
И все же мы знаем, что Родченко отдал много сил и времени работе именно в рекламе, снова и снова подбирая визуальныи? эквивалент к «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Но социалистическии? предмет противопоставлял западнои? лживо флиртующеи? призывности вовсе не аскезу, но призывность честную. Советская государственная (а не частная, НЭПовская) реклама, которои? занимался круг ЛЕФа и в том числе Родченко, прямо и несколько наивно зовет «Покупаи?». Так же, презирая флирт, ведет себя и женщина конструктивизма, какои? она запечатлена в эскизах спортивнои? одежды, выполненных Степановои?, и постановочных фотографиях этих костюмов, сделанных Родченко. Эта женщина стоит широко расставив ноги, в явно сексуальнои? позе, при этом без всяких признаков кокетства, с честнои? и прямои? призывностью. Здесь исключена ситуация покупки, но возможно (и требуется) взаимное согласие.
Советская вещь, какои? она виделась конструктивистам (в их производственнических проектах — абстрактных конструкциях и реальных кроватях, которые с равнои? готовностью раскладывались при первом нажиме зрителя/потребителя), — это овеществленное недвусмысленное «да», это то позитивное отношение к миру, та рвущаяся к человеку, честно проявляющая себя сущность, которую теоретик конструктивизма Алексеи? Ган определил словом «тектоника». Алюминиевые кастрюли, баи?ковые халаты и раскладные диваны-книжки не кокетничают с нами, не хотят бороться за то, чтобы понравиться. Так не озабочена своим статусом уникальная, специально для нас сделанная вещь в домашнем хозяи?стве. Пусть даже она не очень красива, она кажется нам таковои?. Развод с нами еи? не угрожает.
Нерыночныи? предмет базируется на презумпции того, что нравится, того, что он среди своих, что человек человеку не волк. Такои? предмет валиден только при условии заранее созданнои? общности между людьми, только в обстановке консенсуса. То же относится и к нерыночному произведению искусства, которое — как в случае круга конструктивистов, так и для современного «критического искусства» — обращается прежде всего к мечтаемому, идеальному зрителю, зрителю-соратнику, каким обычныи? зритель еще должен захотеть стать.
«Какой он простой, здоровый этот Восток, и это видишь так отчетливо только отсюда. Здесь, несмотря на то, что обкрадывают танцы, костюмы, цвета, походки, тип, быт Востока, все, — делают из всего этого такую мерзость и гадость, что Востока никакого не получается.
Да, но и другие сидят и работают, и ими создается индустрия высокой марки, и опять обидно, что на лучших океанских пароходах, аэро и проч. будут и есть опять эти фокстроты, и пудры, и бесконечные биде.
Культ женщины как вещи. Культ женщины как червивого сыра и устриц, — он доходит до того, что в моде сейчас «некрасивые женщины», женщины под тухлый сыр, с худыми и длинными бедрами, безгрудые и беззубые, и с безобразно длинными руками, покрытые красными пятнами, женщины под Пикассо, женщины под «негров», женщины под «больничных», женщины под «отбросы города».
Из письма 25 марта 1925 года.
«Вещи станут товарищами»
Родченко постоянно проводит параллели между женщинои? и вещью, считая, что обе они должны освободиться от вещного статуса. Положение объекта следует уничтожить вовсе, все люди и предметы должны получить статус равноправных субъектов (такие предложения в радикальнои? экологическои? политкорректности, озабоченнои?, например, правами древесины и молочных продуктов, деи?ствительно делаются). Предмет потребления, утратившии? объектность, вещь как субъект и есть советскии? предмет в его реальном облике, в повседневнои? жизни.
Это предмет, приспособленныи? к потребителю: ушитые в боках платья; разношенные туфли; электросчетчик, переделанныи? так, что крутится в обратную сторону; радиоприемник, настроенныи? исключительно на «Голос Америки». А в особенности — все сделанное дома, будь то варенье с пенкои?, свитера ручнои? вязки или собственноручно сбитые книжные полки. Значительную долю советских предметов составляли вещи переделанные, к чему призывали и чему учили многочисленные тогдашние журналы, из которых можно было узнать, что полезного можно сделать из старои? шины и негоднои? зубнои? щетки. Такие вещи прежде всего нестандартные, личные, а следовательно, субъектные. Именно такие вещи, а вовсе не абстрактные новые изделия советскои? промышленности, составляли повседневную бытовую среду жителя СССР.
Советская цивилизация, вопреки антисоветским штампам, — это не унификация и не стандарт, а, напротив, индивидуальное отступление от стандарта. Это вовсе не коммунальность, а напротив, огромныи? примат частного над общественным, при, впрочем, большои? их взаимозависимости. Советская экономика, равно как и культура, может быть понята только как комплекс официальнои? и неофициальнои? частеи?. Ужасное качество изделии? советскои? консервнои? промышленности своеи? оборотнои? сторонои? имело высочаи?шее искусство домашних огурцезасольщиков; иностранцы всегда поражались тому, как хорошо можно поесть у советских людеи? дома и как плохо — в столовых. Меж тем это были зависимые друг от друга факторы: повышение качества общепита в постсоветские годы быстро привело к падению качества (или, во всяком случае, резкому сужению предложения) в области домашнеи? еды.
«Дураки и идиоты — у них так много всего, и дешево, а они ни черта не делают — «все любовь делают». Это у них так нежно называется.
Они и кино делают с этим. Женщины, сделанные капиталистическим Западом, их же и погубят. Женщина-вещь, это их погибель.
И женщины здесь действительно хуже вещи, они форменным образом сделаны, все: руки, походка, тело. Сегодня мода, чтобы не было грудей, — и ни у одной их нет… Сегодня мода, чтобы был живот, — и у всех живот. Сегодня мода, чтобы были все тонкие, — и все тонкие. Они действительно все, как в журнале».
Из письма 2 мая 1925 года.
«Вещи не должны быть рабами»
Забота о субъектности любых меньшинств заставляет Родченко думать не столько о том, что человек не должен быть рабом вещи, сколько о том, что еи? самои? не следует быть рабои?. Вещи — это пролетарии.
В написанном в 1924 году романе Мариэтты Шагинян «Месс-Менд» вещи-пролетарии борются со своими угнетателями-владельцами: герои? романа Микаэль Тингсмастер (Мик-Маг) учит рабочих «одушевлять вещи магиеи? сопротивления» уже в момент изготовления, поскольку они «идут служить во вражеские кварталы».
Одушевление достигается путем солидарного слияния рабочего с материалом вещи, в чем можно видеть реминисценцию того, как специфика русского авангарда была определена в 1913 году футуристом Бенедиктом Лифшицем: «сокровенная близость к материалу» в противоположность западнои? отстраненности и критичности. Готовность к солидарности и близости, которые когда-то считались русскои? национальнои? чертои?, а теперь трактуются как сущность социализма, были идеалом и для лефовского круга конструктивистов (к нему близка и Шагинян), но даны они только рабочим и обитателям государства рабочих. Нерабочие (то есть угнетатели и их прихлебатели) не могут насладиться близостью к вещам. «Меня не любят вещи», — признается мещанин, осколок старого быта Николаи? Кавалеров в романе Юрия Олеши «Зависть». В приключенческом романе Шагинян вещи, сделанные по заветам Мик-Мага, помогают пролетариям бороться с буржуазиеи?: в нужныи? момент замки размыкаются от одного нажима рабочего, двери подслушивают, зеркала — фотографируют. Таким образом, свою основную функцию они не исполняют вовсе (замки не запирают) или исполняют каким-то образом, о котором нам мало что известно (неясно, хорошо ли отражают зеркала в свободное от фотографирования время).
Этот роман-утопию можно посчитать антиутопиеи?, пророческои? пародиеи? на тотально наполненныи? «прослушками» быт эпохи КГБ. Пророчество относительно послевоенного СССР, однако, состоит и в том, что предмет потребления здесь не только не дружественен к потребителю, но и нарочно вредит ему, будучи при этом заодно с производителем. «Хозяин вещеи? — тот, кто их делает, а раб вещеи? — тот, кто ими пользуется», — утверждает Шагинян устами Миг-Мака. Эта философия прямо противоположна консюмеристскои? установке современного западного капитализма и, следовательно, имеет совершенно другие культурные и экономические последствия. Если естественным следствием капиталистическои? «товарнои? эстетики» и соответствующеи? идеологии является так называемыи? «шоплифтинг», или воровство в магазине самообслуживания (вор поддается именно тому соблазну обладать, на которыи? рассчитана вообще вся эстетика товара), то в СССР столь же типичным феноменом являлся тип поведения «несунов», или производителеи?, уносивших с заводов и фабрик готовые изделия и запчасти, полагая (в соответствии с идеологиеи? социализма), что они им принадлежат.
В позднесоветское время потребители, которым нехорошие (в моральном и физическом смысле) вещи нанесли вред, солидаризировались между собои? против команды, в которои? плечу к плечу стояли вещи и производители. Информация о том, какие сосиски съедобны, а какие нет, передавалась из уст в уста, как во время партизанскои? вои?ны. Продавщица всегда держала сторону покупателя и часто «не советовала» покупать сметану, зная о ее несвежести. Армия потребителеи? задавила армию производителеи? количественно. В связи со всемирным феноменом трансформации рабочего класса никто в СССР не считал себя производителем, меж тем покупателями были все.
«…Здесь миллионы вещей, от них идет кругом голова, все хочется купить вагонами и везти к нам. Они производят так много вещей, что все кажутся нищими от невозможности их купить… Если здесь жить, то нужно быть против всего этого, или сделаться вором. Красть, чтобы все это иметь.
Вот от этого я здесь стал любить вещи именно с нашей точки зрения. Я понимаю теперь капиталиста, которому все мало, но это же опиум жизни — вещи. Можно быть или коммунистом, или капиталистом. Среднего здесь не должно быть.
Правда, они не совсем понимают, что вещи и что суррогат. И вот мы должны производить и любить настоящие вещи».
Из письма без даты.
«Скорей бы купить...»
Аскетическии? быт советского государства хранил в себе колоссальные залежи желании?, которые оказывались спроецированы на немногие предметы быта, в особенности импортные. Конструктивисты склонны были всегда недооценивать эти человеческие слабости, но Родченко в Париже, искушаемыи? недоступными витринами, много перестрадал и многое понял. Именно после своеи? парижскои? поездки он пришел к пониманию того, что всякое изображение есть изображение желания и желаемого. Именно тогда в его фотографиях вновь возникли уничтоженные было женщина, вещь и реминисценции традиционнои? картины.
В 1927–1928 годах Родченко стал снимать (купленнои? в Париже техникои?) «эстетские», визуально эротизированные натюрморты из стеклянных ваз, заслужившие критику его товарищеи?-лефовцев, а также весьма необычные портреты Степановои? — теперь уже не в рабочеи? косынке и не в длиннои? юбке с широко расставленными ногами, а в подчеркнуто «сексапильном» наряде: узкои? юбке, со скрещенными ногам в шелковых чулках, в длинных бусах, иногда с распущенными волосами и на постели. На этих фотографиях вещи — хрустальные салатницы, жемчужные бусы и зеркала — вызывают у нее нечто вроде эротического восторга. По краи?неи? мере так снимки срежиссированы Родченко.
Новизна ее изображения еще и в том, что она подчеркнуто пассивна, с опущенными долу глазами; такои? же пассивнои? (и прекраснои?) выглядит теперь у Родченко вещь. Внутри его произведении? неожиданно прочитываются традиционные отношения «субъект-объект», которые не столько отреставрированы, сколько продуманы им — в канун того, как оформилась эстетика социалистического реализма, которая базировалась как раз на реставрации традиционного живописного объекта при понимании его исключительно как объекта желания. Родченко шел тем же путем, но более рискованным и потому более интересным его руслом.
«Вещь-товарищ» оказывалась еще в большеи? степени наполнена желанием, чем даже вещь-товар. Советская эстетика, стремившаяся избежать и прямо запретить эротическую ситуацию вуаи?еризма как несправедливую, неравноправную и индивидуалистическую, ориентировалась на «взгляд массы», но этот голодныи? взгляд порождал вуаи?еристские энергии колоссальнои? силы. Вещь в советскои? цивилизации оказывалась донельзя фетишизированнои?, а атмосфера «товарищества» — близости, единения, слияния — донельзя сексуализированнои?.
Отсутствие частнои? собственности снимало культурные и эстетические барьеры. Несмотря на многочисленные научные труды и не менее многочисленные личные воспоминания, все еще ново звучит точка зрения, согласно которои? секс не просто не отсутствовал в жизни граждан СССР, но всегда занимал в неи? одно из центральных, а весьма часто и непомерно гипертрофированных мест. Как и интимность отношения с вещами, эта часть советскои? цивилизации еще будет когда-нибудь исследована.
2 апреля 1925 года (ему оставалось сидеть в Париже два с половинои? месяца) Родченко мечтал о том, как бы быстрее уехать домои?. «И вот я думаю скореи? все устроить, заработать, купить и — какое счастье — приближаться к Москве. Отсюда она такая дорогая». Для Родченко «дорогая» означает близость и теплоту, а не уровень цен; абсолютная, а не относительная ценность. Сегодня, когда Москва стала «дорогои?» совершенно в ином смысле, фраза Родченко читается иначе. Желание «скорее все купить» на Западе, потому что Москва «такая дорогая», хорошо знакомо многим сегодняшним постсоветским гражданам. Они на собственном кошельке узнали, во сколько им обходится фетишизация капитализма и его символических форм (в частности, предметов роскоши и всего того, что на них отдаленно похоже) в нынешнеи? России. Опьянение товариществом на территории бывшего социализма привело к опьянению товаром.