Рецензии
Колесование
Рецензия Алексея Евдокимова на "Чертово колесо" М.Гиголашвили в газете "Телеграф" из Риги
Нынешний кризис в русской прозе оказался отмечен вниманием к другим кризисам недавней отечественной истории. Вспомнить хоть «Журавлей и карликов» Леонида Юзефовича, лучший, возможно, роман за последний календарный год, основное действие которого происходит в 1993-м.
Время «Чертова колеса», бурно расхваленного именитейшим московским критиком, уподобившим немногим, в общем-то, известного писателя Гиголашвили разом Достоевскому и Тому Вулфу, — 1987-й, средняя перестройка, канун советского апокалипсиса. Вряд ли под означенное обстоятельство стоит с ходу подводить теоретическую базу (в конце концов, над тем же 870-страничным «Колесом» автор, говорят, работал два десятка лет) — но кажется симптоматичным, что описанию и осмыслению стали подвергаться времена не только судьбоносные и непосредственно определившие наше общее нынешнее бытие, но и прямо рифмующиеся с его, нынешнего бытия, коллизиями.
Во всяком случае, «Чертово колесо» никак не воспринимается романом историческим, этнографическим или физиологически-очерковым — при том, что действие его отстоит от современности на два с лишним десятилетия, протекает в экзотическом Тбилиси, а главные герои романа — наркоманы и охотящиеся на них менты.
Актуальная публицистика
В книге полно фактуры: бытовой, национальной, топографической, криминальной (недаром «Колесо» успели назвать единственным русским романом, стопроцентно соответствующим стандартам том-вулфовской «новой журналистики»). Однако же обстоятельства времени и места глядятся здесь достаточной условностью, а сам текст — достаточно универсально-притчевым, чтобы прочитываться как актуальная публицистика.
Может, конечно, дело в том, что механически упомянуть деталь — дело одно, а дать ощутить ее всеми рецепторами — совсем другое; а если по совести, то к журналистике Гиголашвили тяготеет не только в смысле обилия фактуры, но и в смысле крайней стертости языка. Точнее, иногда кажется, что читаешь не «русского Тома Вулфа» (про Федора Михайловича умолчим) и даже не газетный репортаж из наркопритона, а дюдик из серии «Мужской клуб»: «Ты слышал? — еще громче завопил Сатана и начал наносить Рублевке короткие, незаметные, но увесистые удары кулаком. — А еще ребенком клянешься, сучий потрох! Сейчас тебе конец! — свирепо и торжественно провозгласил он, вытаскивая наган из кармана. — Последний раз спрашиваю — где лекарство?!»
Но, думается, главное все же в том, что по большому-то счету ничего не изменилось. Распад, до 1987-го долго крывшийся под бетоном идеологизированной «стабильности», а в описываемые Гиголашвили времена начавший вырываться наружу, продолжается в той или иной форме на всем пространстве доживавшей тогда последние годы страны.
Союз не мог не рухнуть
...Вообще, кстати, роман Гиголашвили — 45-летнего уроженца Тбилиси, с начала девяностых живущего в Германии, преподавателя русского языка в университете земли Саар, пишущего по-русски, — здесь, на бывшей периферии общей страны, должен читаться даже с еще большим интересом, чем в метрополии: очень уж у нас с автором похожий угол зрения. Хотя объект зрения — все равно один и тот же: «Колесо» с таким же успехом про перестроечный Тбилиси, как и про современную Москву или Ригу. Не только, разумееся, потому что героиновых наркоманов в последних сейчас никак не меньше, а менты ничуть не менее коррумпированы.
Книга — действительно про распад. И про назревающий распад страны, и про распад сознания наркоши-опиушника: но то и другое... нет, не метафора, не последствия — а части общего процесса развала прежней системы правил. Когда лишаются содержания базовые ценностные категории — «хорошо-плохо», «можно-нельзя», «верх-низ» — реальность распадается: и социальная, и государственная, и индивидуальная. Коммунистические идеологи перемешиваются с подпольными цеховиками, менты перестают отличаться от бандитов, и все садятся на один и тот же опиум. Сцена романа, где нищий художник, инструктор райкома, директор магазина, комсомольский функционер, недавняя зэчка и чин из республиканского Совмина ждут, мучаясь в ломке, когда журналист с бандитом привезут им дозу — исчерпывающе символична.
Социально-государственная пирамида еще кое-как стоит, но все перекрытия внутри уже сгнили и обвалились, в обществе и в головах — абсолютный хаос. Наркотик — могучее средство лишения человека социализации, но повальное его распространение начинается там, где нарушен социальный метаболизм в целом. И общество — лишь частный случай структуры, распадающейся под напором энтропии.
Ощущение, что Союз не мог не рухнуть, при чтении «Колеса» — чрезвычайно острое. Не мог — не только потому, разумеется, что выхолостилась идеология, а потому, что постепенно пропали вообще все прежние ориентиры, включая самые базовые, первичные. Потому что никто не хотел помнить, что такое хорошо и что такое плохо. Грубо говоря, «Чертово колесо» — роман об одичании, и глядя на ситуацию с базовыми ценностями здесь и сейчас, двадцать лет спустя в противоположном углу Европы, невесело думать, что колесо это и не думает останавливаться.