Новости

О кризисе мейнстрима

Независимые издательства появились в 90-е годы как ответ на распад советской системы производства и продажи книг - за два десятилетия они не только пережили кризис, связанный с исчезновение советской интеллигенции, прекращением субсидирования серьезной литературы, когда перевод иностранной книги, не имеющей перспектив стать бестселлером, оказывался практически неподъемным делом, но и выжили в ходе нового кризиса, порожденного уже противоречиями капиталистического рынка. Александр Иванов является руководителем одного из наиболее известных независимых издательств - Ad Marginem. О там, как издатель может сегодня сохранять свою свободу и что он с этой свободой может сделать, с ним специально для Рабкор.ру беседовала Елена Кужель.

Еще совсем недавно в России были большие проблемы с изданием интеллектуальной литературы. Денег не было ни у издательств, ни тем более у читателя, который такую литературу потребляет. С тех пор ситуация в значительной мере изменилась, кое-какие деньги у серьезных издательств появились, возникла мода на серьезную литературу. Но появился ли новый читатель?

В период от начала до конца 90-х, когда возникали независимые издательства, был преодолен книжный дефицит, существовавший в советское время, однако книги по инерции продолжали считаться престижным предметом потребления. В 1997 году была организована первая ярмарка Nonfiction, которая ориентировалась на несколько уже сформировавшихся институций, таких как «независимые издательства» и «независимые книжные магазины».Как раз в середине 90-х в России впервые после долгого перерыва возникают независимые книжные лавки: лавка Марка Фрейдкина «19 октября» в Казачьем переулке, магазин «Гилея» на Знаменке, магазин Ad Marginem в Новокузнецком переулке и т.д. Москва стала небольшой столицей независимых книгоиздательств. После кризиса и с началом нефтяного бума возникают и набирают силу крупные книгоиздательские концерны и магазины сетевого типа. Можно сказать, что к 2000 году сформировалась консолидированная, концентрированная форма издательских концернов. Оформились два концерна «АСТ» и «ЭКСМО», а также книжные сети: «Книга», «Буква», «АСТ», «Новый книжный». Это привело к тому, что книжный мир стал больше похож на корпоративный мир, как и вся экономика России стала более корпоративной и ориентированной на крупный капитал. Независимые маленькие издательства оказались на обочине. Произошел переход от читательского бума 90-х к созданию корпоративного книжного пространства нулевых и возникновению большой армии новых читателей. Новые читатели - это в основном молодежь, менеджеры, которые стали читать ту литературу, которую им предлагали большие концерны, - книги по бизнесу, экономике и т.д. Что касается литературы в целом, то появилась целая линейка гламурной литературы. Серьезная же литература оказалась маргинализованной. В течение последних трех-четырех лет, после финансового краха 2008 года, кризис начал приходить и на книжный рынок. Книжный мир находится в глубоком кризисе не только в России, но и во всем мире. Реакцией на этот вызов со стороны больших корпораций стало агрессивное проникновение на территорию, которую традиционно занимали независимые книжные издательства и небольшие магазины. Если раньше большие корпорации выпускали литературу массового спроса, то сейчас через покупку целых редакторских коллективов и авторов они все больше проникают на территорию интеллектуальной, high brow литературы. Это и качественный серьезный нон-фикшн, и проза высокого полета. Все это является вызовом независимым маленьким издательствам. Мы обрели известность во второй половине 90-х за счет издания целой серии переводов европейской философской литературы, классики второй половины XX века, а в начале нулевых - за счет издания новой волны молодой прозы: Захара Прилепина, Михаила Елизарова. В конце 90-х мы активно издавали Владимира Сорокина. Но в России произошло все то, что происходит во всем мире - талантливые авторы через какое-то время переходят в крупные издательские концерны, которые могут платить им гораздо больше. Тем не менее, маленькие издательства принимают вызов со стороны рынков и крупных концернов. 9-10 сентября во дворе Политехнического музея прошла ярмарка под названием «Новая площадь». Она объединила примерно 40 независимых издательств и проходила одновременно с большой ярмаркой на ВВЦ. Наша цель состояла в том, чтобы не только объединить на одной площадке все независимые издательства, но и дать другой образ чтения, другой образ книги - чуть более сосредоточенный, чуть более аналитический, рассчитанный скорее на интеллигентную городскую публику, в отличие от ярмарки на ВВЦ, которая представляет формат массового чтения без разделения на территории и вкусы.

Можно ли сказать, что сегодня в России нет «читающей публики», которая бы представляла собой некоторую культурную общность, наподобие той, что была в советское время или, например, в XIX веке?

Это действительно проблема. Я бы назвал это кризисом мейнстрима. Одна моя немецкая коллега привела интересный пример. Когда ее спросили, что происходит с немецкой книгой, с немецкой читательской средой, она ответила, что до последней четверти XX века в каждой немецкой семье была библиотека, и любой немецкий читатель от 16 до 70 лет читал «Будденброков» Томаса Манна. Такие книги образовывали читательский консенсус в Германии. Это было то поле, которое определяло режим чтения, определяло нейтральную, нулевую степень вкуса. Условно говоря, если у нас есть какая-то не обсуждаемая, но прочитанная всеми книга, написанная в последние пятьдесят лет, то на основе этой книги, опыта ее чтения, мы можем дальше вести коммуникацию и выстраивать свой вкус, свое отношение к новинкам, новым трендам. Для советского читателя тоже существовали такие книги, которые определяли нейтральный нулевой уровень вкуса: «Волшебная гора», «Доктор Фаустус» Томаса Манна, «Игра в бисер» Германа Гессе, «Бильярд в половине десятого» Генриха Белля, романы Юрия Трифонова, повести Андрея Битова. Был круг чтения, который выделял скорее не интеллигенцию, а позднесоветский средний класс в качестве носителя определенного типа вкуса, определенного типа консенсуса внутри культурных полей. Сейчас это поле, поле мейнстрима, предельно сужается. И это касается не только России, но и других стран. Например, одной из последних попыток сформировать такое поле была реакция американской медиасферы на роман Джонатана Франзена «Свобода». Джонатан Франзен - один из признанных лидеров американской литературной сцены. Несколько лет назад он издал роман «Поправки», который стал едва ли не самым обсуждаемым романом в Европе и Америке. Год назад вышел его роман «Свобода». Один из сигнальных экземпляров получил Барак Обама. Роман обсуждала в своем шоу Опра Уинфри. В масс-медиа он был представлен как главное культурное литературное событие американской и даже мировой литературной жизни. Те ожидания, те социальные инвестиции, которые были вложены в этот роман, оказались не вполне оправданными, потому что сегодня сложно представить, что какая-то территория вкуса, территория литературы может объединить читателей всех стран общим чувством. Мы живем в мире, где более важен феномен культового автора, нежели автора мейнстримного. Культовый означает, что за пределами этого культа автора может никто не знать. Культовыми периодически становятся писатели из довольно маргинализованных сфер, например Чарльз Буковски, Уильям Берроуз, Филип Дик. Но собрать территорию общего чувства они сегодня вряд ли в состоянии. Мы просто живем в другом мире, и в этом мире территория общего чувства невозможна.

Что для вас важнее: привести автора к читателю или ответить на запрос публики?

Поскольку единой публики нет, любому агенту культурного поля очень трудно понять, кто является его читателем, слушателем, зрителем. Поэтому речь идет о том, чтобы организовать вокруг чтения интерес к какому-либо автору, к какому-либо литературному направлению, создать некоторое сообщество вкусов, в котором можно было бы пропустить первый уровень обсуждения и строить коммуникацию дальше, говорить о содержательных моментах творчества того или иного автора нон-фикшна или серьезной научной литературы, потому что создана территория предпонимания, территория разделяемого общего чувства. Таким образом, основная задача - нащупать пусть сложное, но общее чувство, сформулировать его на литературном языке, на языке дизайна, на языке чувственных материй, которые бы позволили в общении с потенциальным читателем поймать общую волну, волну настроения, предварительного интереса, интонации, почувствовать те довольно тонкие материи, которые составляют основу коммуникации. Это можно назвать мировой душой, то есть некоторой взвесью - наполовину чувственной, наполовину интеллектуальной, которая создает понимательную среду. Она все время существует и обеспечивает нам коммуникацию. В этом и состоит задача издателя - не отдельно заигрывать с аудиторией или отдельно настаивать на своем эгоизме, а находиться в этом промежутке.

Многие считают, что в начале нулевых в обществе наметилась некоторая «мода на левое». Мода не столько политическая, сколько интеллектуальная и культурная. Чувствовали ли вы это как издатель?

Я бы сказал, что «мода на левое» в нулевые скорее миновала. У кризиса левой идеи было несколько этапов. Первый этап - это распад Советского Союза, конец коммунистической утопии, которая существовала долгие годы, и откат от левой идеи. В 90-е победила либеральная идея, которая продолжала свое существование и в нулевые, хотя тот тип приватизации, который установился в конце 90-х, во многом привел к разочарованию в либеральной идеологии. Это разочарование не сменилось модой на левое, скорее появилась потребность в критическом взгляде на вещи, не обязательно в левом, но более автономном, более самостоятельном, независимом от медиасферы и от тех клише, которые она предлагает для псевдообъяснения действительности. Поэтому интерес к критическому дискурсу постоянно усиливается. В том виде, в котором левая идеология существовала на протяжении XIX и XX веков, она восстановлена быть уже не может, потому что она опиралась на индустриальный тип общества, описываемый классическим марксизмом. Марксизм XX века все-таки подразумевал классовое сознание, свойственное индустриальному обществу, в котором можно провести четкое деление на производителей и собственников. Сейчас, когда на повестке дня стоит проблема интеллектуального труда и постклассового типа социальной организации, слово «левые» уже не может использоваться в том смысле, в котором оно употреблялось на протяжении последних 150 лет. Слово «левый» сегодня означает скорее интерес и стремление к критическому мышлению. Оно может пониматься как в левом, так и лево-либеральном ключе. Более того, оно может пониматься даже консервативно, потому что консервативный ответ, например, на неолиберальный вызов - это тоже вид критического мышления. Как ни странно, последние десятилетия дали интересный пример смычки консервативного и леворадикального мышления. Например, антиглобалистическое движение дает примеры как консервативных оппозиционеров, так и леворадикальных. На уровне теории примером может быть то, что одним из самых цитируемых в левой критической литературе авторов XX века является Карл Шмитт, главный юрист Третьего рейха и один из самых правых философов XX века. Оказывается, его критика парламентской демократии, либерализма и иллюзий свободы оказалась очень актуальной именно для начала XXI века. Эрнст Юнгер тоже формально является правым мыслителем. В отличие от Шмитта, он никогда не состоял в национал-социалистическом движении, однако тоже не отрицал своей консервативной позиции. Консервативная позиция Юнгера является своеобразным критическим поведением по отношению к либеральному мышлению. Многие его идеи принадлежат традиции левой критики, левого марксизма. Вот такие странные комбинации характерны для последних десятилетий. Сегодня идеал критического мышления не обязательно связан с той классической левой традицией, которую представляли марксисты еще 20-30 лет назад.

Поговорим о моде в литературе. Не кажется ли вам, что это явление связано с навязыванием идей?

Мода - это понятие маркетологическое. Оно связано с существованием индустрии развлечений, индустрии товарного фетишизма, которая предлагает потребителю различные формы товарной зависимости. Это касается всего: одежды, музыки, кино, книг, путешествий. В этом смысле мода является знаком тотального доминирования маркетологии в современном мире, тотального доминирования товарной формы в виде медиакоммуникаций. Вы не просто покупаете товар, вы покупаете медиаобраз товара. Через этот медиаобраз мы воспринимаем окружающую действительность. Поэтому критическое мышление пытается уйти от этого нового типа товарного фетишизма, и это касается также литературной моды. Необходимо найти какие-то карманы, складки, изгибы, такие промежуточные состояния, когда молодой автор находится на пике интереса, но еще не превратился в товарный фетиш. Когда он превращается в товарный фетиш, его капитализация становится настолько высока, что маленькое издательство или маленькая звукозаписывающая компания оказываются не в состоянии удержать этот набухший капитализируемый плод, и он отваливается и переходит в руки корпораций, цель которых - работать с упакованными, абсолютно капитализированными формами и коммуницировать на уровне товарных фетишей и медиаобразов.

Можно ли говорить о растущем спросе на книги левых авторов или соответствующую тематику?

Я предлагаю слово «левые» поставить в скобки. Критическое мышление действительно востребовано. Скепсис является общим умонастроением времени. Все скептичны по отношению ко всему: по отношению к прогнозам будущего, образам товарного фетишизма и т.д. Поэтому любая форма разоблачения, любая форма подозрительности сейчас крайне востребована. В этом смысле востребован и создатель этого метода тотальной подозрительности, а именно Маркс. Ведь он был одним из первых, кто начал практиковать интеллектуальную стратегию тотальной подозрительности. У Маркса была социальная онтология, выраженная в «Капитале», где он писал, что на поверхности общественной жизни люди поступают, не сообразуясь с доводами своего сознания, оставаясь на уровне некоего экономического автоматизма действия. Маркс настаивает на том, что мы живем в мире, где любые социальные основания организованы искусственным образом, через искусственные механизмы производства. То есть любая подлинность является сделанной подлинностью. В этом смысле апелляция к подлинности как к чему-то естественному и данному природой невозможна. Для Маркса естественность и природность являются искусственно сконструированными данностями. Его практика подозрительности заключается в том, чтобы идти от естественности или псевдоестественности любого социального объекта к его подлинной искусственности, подлинной заданности через систему исторически сменяемых производственных отношений и типов технологий. Эта социальная метафизика Маркса сейчас невероятно востребована. На протяжении XX века ее использовали многие мыслители, в сфере психологи - Фрейд, в сфере онтологии - Хайдеггер. Поэтому можно сказать, что критическая, в скобках левая, по своему происхождению мысль не перестает быть востребованной. Сегодня, когда информация становится предельно доступной, агентом критической стратегии становится огромная часть публики. В этом смысле трудно отделить аналитическую критику от критики в виде скепсиса и бытового антиплатонизма. Такой скептический антиплатонизм является сегодня общим местом. Но Маркс бы не согласился с этим цинизмом современности, он все-таки был не только критиком, но и романтиком. И этот дефицит романтизма и идеализма составляет сегодня очень большую проблему. Как ни странно, критическая левая теория, не редукционистская теория, не теория, которая все сводит к материальному остатку или к базису, является вполне идеалистической, то есть восстанавливающей статус идеального, статус будущего, духовного в поле современности. В этом большое обаяние критической левой мысли. Мир прагматизма, мир материального редукционизма не является тем миром, в котором живут левые, критически мыслящие люди. Наоборот, они полны надежд, иллюзий и даже утопий, но для них эти утопии являются рабочим инструментом критической мысли.

В современной России, где, по мнению многих, «нет политики», культурные конфликты и противостояния в известной мере заменяют политические, а философы часто пытаются сейчас выступать в роли политических публицистов. Не страдает ли от этого, на ваш взгляд, философия?

Я согласен с тем, что политика в том виде, в котором она существовала несколько десятилетий назад, претерпевает кризис. Эта касается прежде всего традиционных форм политического пространства, парламентской демократии, политических идей. Проблема скорее в том, что политика становится технической проблемой, а не проблемой выбора или идеологии. Сегодня техника контроля за улицей и медиасферой важнее, чем содержание - содержание может быть любым. Это вопрос техники, а не политики. Политика становится техническим, исполнительским мастерством. Традиционно политическая теория формировалась через большие концепты, концепты общественного договора, государства, политического интереса и т.д. Сегодня эти концепты находятся в кризисе, потому что побеждают политтехнологи, политические виртуозы. Вторая линия проблем - политика все больше смыкается с экономикой, и сегодня многим аналитикам кажется, что нет политики, потому что зоной политических технологий является бизнес. Политическими становятся бизнес-соглашения, бизнес-решения. Сегодня трудно отличить лидера большой корпорации от лидера государства. Они говорят примерно на одном языке. Это же касается и философии. Философия платонизирующего типа как чистая теория, как некое умозрение все больше сменяется философией как техникой производства текстов. В этом смысле философия становится технической и исполнительской задачей, потому что большая проблема современной философии для меня, как потребителя философии, - это то, что большинство русских философов являются очень плохими писателями. Они не чувствуют, что философия существует в акте перформативного исполнения мысли. Исполнять мысль на русском языке невероятно сложно. У них довольно плохой стиль, плохое умение работать с литературной формой, и от этого их мысль выглядит безжизненной, она не наполнена мастерством собственного исполнения. Это большая проблема, решить ее через философский эссеизм довольно сложно, это ложный путь. Проблема эта решается через другие навыки, через навыки детальной проработки территории между интеллектуальной формой и чувственным носителем этой формы. Это то, что можно назвать территорией вкуса. Поэтому моя основная потребность при чтении современной философской литературы - освоение территории вкуса, территории, которая трудно поддается формализации. Это важная задача как для классической философии, так и для философии XX века. Если философия уходит в чистую спекуляцию или чистый эссеизм, она проигрывает. Пока она проигрывает, но, думаю, это не окончательное поражение.

Является ли издатель политической фигурой?

Не в большей степени, чем любой агент культурного поля. Если политическое понимать в классическом смысле, то издатель не отличается от любого культурного актора, будь то писатель, философ или музыкант. Он точно так же стремится сделать что-то хорошо, искусно.

Как складывается сегодня интеллектуальная повестка дня? Что можно считать самыми важными, больными или острыми вопросами?

Всегда есть потребность в элементарной рефлексивной позиции. В каждый момент жизни нам что-то нравится или что-то не нравится. Рефлексивная позиция предполагает, что мы должны анализировать наше «нравится» и «не нравится». Мы утверждаемся на том, что можно вслед за Кантом назвать «рефлексивным суждением вкуса». Нам нравится в себе то, что отражает наш первичный чувственный выбор, нашу интуитивную симпатию к чему-то. На втором уровне нам это начинает нравиться, мы начинаем думать, почему мы выбрали это, почему наш вкус расположен по направление к тому предмету, а не к другому. Мы думаем через суждение вкуса. Я разделяю концепцию Ханны Арендт. В одной из своих последних работ она писала, что именно на территории рефлексивного суждения вкуса располагается некое протополитическое единство людей, то, что она назвала «общим чувством». Вот через это общее чувство мы и объединяемся, и некое «нравится - не нравится» образует более сильный фундамент нашего политического отношения к действительности, нежели уровень политических теорий, взглядов, идей. Мы можем сказать: «Не нравится мне Путин, даже не могу объяснить почему, просто не нравится», - и это гораздо труднее преодолеть, чем некий более теоретический, более концептуальный, более умозрительный разговор о политике. Если вам что-то не нравится, это почти невозможно преодолеть. Но следующим шагом приходится объяснять, почему не нравится, пытаться через это объяснение находить общий язык взаимодействия с другими людьми, которым то же самое нравится или не нравится. Вот так образуется протополитическое единство. Сегодняшняя атмосфера в России такая, что почти всем что-то не нравится, очень многим не нравится почти все. Мне кажется, это очень продуктивное состояние. Главное из него выйти не через резонерство, не через пикейно-жилетный разговор, которым страдают очень многие политические обозреватели, а выйти к какому-то оформленному созданию параллельных зон гражданского и политического существования. Настроения хипстерской молодежи, феномены типа «защитник Химкинского леса» - это не политические явления, но это безусловно гражданские настроения. То, что они формируют зону протополитических предпочтений, некоторой атмосферы, это, мне кажется, очень позитивно. Для меня позитивным является это разнообразие, эта множественность позиций, разных взглядов. Чем более они оформлены и чем более способны к коммуникации на основе общего чувства, тем больше мы будем говорить о том, что политическое в России возрождается.

Как вы представляете себе перспективу культурно-политического развития России, особенно на фоне накатывающейся на нас «второй волны» кризиса?

Я сторонник развития различных форм автономии. Будь то автономия на уровне маленького бизнеса, автономия на уровне своего двора, на уровне круга друзей, на уровне своего вкуса. Кризис - время, когда появляется потребность в такого рода автономии. Ответ любого социального организма на кризис - это выход в какую-то простоту. Понятно, что рецептов выхода из сложного состояния в еще более сложное нет. Скорее, я верю в возможность союза автономных структур, автономных инициатив. Если это получится на уровне гражданского поля, то в какой-то момент это получится и на уровне политики. В какой-то момент мы все согласимся, что с Россией ничего не будет, если она будет состоять из большого количества разных самоуправляемых территориальных общин, культурных инициатив, интеллектуальных сообществ. Тот тип сборки и синтеза, который предлагается сейчас официальной властью, является довольно консервативным, восходящий к политическим идеям XVIII-XIX веков. А новые формы идентичности, в том числе и политической идентичности, предполагают очень сложную конфигурацию множественных потоков и их синтез не на уровне единого центра, а на уровне многочленных вертикальных структур, многочисленных вертикалей, которые возникают на разных горизонтных точках культурного социального политического пространства. Это сложная 4D конфигурация, но именно она представляет собой единственно возможный способ существования в современном мире.

23/10/11

Оригинал материала